— Гроза.

Когда она беспокоилась, ее голос поднимался почти на октаву. Мне хотелось быть другом, который чувствует себя естественным ее защитником, тем, кто укрывает ее, несмотря на то, что сейчас, казалось, я нуждался в ней больше, чем она во мне.

— Все будет хорошо, — сказал я. Когда же наступит время сказать ей, что происходит? Что я вообще скажу? И если я скажу ей, если я просто приду и скажу ей, что помешает ей покинуть меня ради кого-нибудь более перспективного, отягощенного меньшим бременем? Я знал, это было бы несправедливо — предполагать, что она просто бросит меня. Хлоя была не такова, чтобы сдаваться; она была оптимистичнее всех, кого я встречал. Но я не мог представить такого развития событий, чтобы она осталась, и нам обоим пришлось бы жить со знанием о том, что я сломлен. Сказать ей правду — это положило бы конец любому, даже тончайшему сцеплению между мной и нормальной жизнью. При этом, если бы я просто смог справиться с этим сам, если бы у меня было достаточно времени, возможно, я сумел бы сохранить нашу невинность. Если бы все это в конечном счете подействовало, я мог бы жить со своим обманом, и мои прежние влечения казались бы всего лишь ложью, в которую пытался заставить меня поверить Сатана. Я довольствовался бы знанием, что никогда не прислушивался к этой лжи, никогда не давал ей выразить себя как следует, что я выбрал истинную версию нашей совместной жизни. Тогда это вовсе не чувствовалось эгоизмом.

Теперь мы перешли к молчаливой части беседы. Той части, когда я чувствовал гнев и вину, пока наконец все не затопила скука. Но под этой скукой лежало ощущение, что Бог хочет, чтобы мы были вместе. Как могло быть по-другому? Как могла наша церковь быть неправа? Чувства, которые я не мог сосредоточить в себе ради нее — наверное, это был всего лишь побочный эффект нашей незрелости. Мы могли постепенно врасти во все это, друг в друга, в Бога. Поэтому мы каждый вечер проводили часы в подобном ожидании: Хлоя на другом конце трубки читала книгу или смотрела телевизор, пока я играл в компьютерные игры, оба молчали, ожидая следующей порции неловкой беседы.

Я поднялся, сбросил одеяло и сел, скрестив ноги, в центре спальни, обгоревшие колени вспыхнули болью, телефон упирался в шею. Я все еще чувствовал на коже фальшивый лимонный запах химикалий из дилерского центра. Я включил телевизор, стоявший передо мной, поднял с ковра оставленный там пульт приставки «Sony PlayStation» и нажал «старт». Меню паузы разделилось на три части и исчезло, открывая изображение высокого персонажа-мужчины с черными волосами, торчавшими в разные стороны, как иголки, посреди широкого леса. Он был в кожаной куртке, подбитой мехом, и с толстого черного ремня свешивалась длинная цепь; он носил меч, который очаровывал меня, не потому, что был наполовину лезвием, наполовину ружьем, но из-за броского серебряного орнамента вдоль рукояти. Эти подробности напоминали мне о маминой коллекции брайтонских браслетов, о том, как они всегда искрились на свету и оставляли свою безразмерную красоту на ее тонких запястьях.

Цель игры была в том, чтобы путешествовать из города в город в поисках артефактов и приключений. Путешествовать было опасно: в этом мире было мало машин, большинство походов совершалось пешком, в любой момент экран мог закрутиться водоворотом, цвета леса — перемешаться друг с другом, и вот уже я крепко стоял на ногах перед врагом, обычно какой-нибудь химерой, которая легко могла быть взята из бестиария восемнадцатого века: лошади с головами ревущих львов, зеленые шары ряски с деревянными ветками вместо рук и собачьими клыками. Итогом победного боя становилось блестящее новое снаряжение, и эти предметы, перечисленные и аккуратно вставшие в главное меню, внушали чувство завершенности.

Словно порядок, созданный из хаоса. Лицо Бога, витающего над водами бездны. В книге Иова — Создатель, который пронзает бегущего Левиафана.

Бывали времена, когда я часами глядел на виртуальные комнаты барочного дворца, так и не двигаясь со своего места на ковре, пока персонаж чесал в затылке и мялся с ноги на ногу, в каком-то контрапосте[5], которые работники из дилерского центра сочли бы сексуально подозрительным. Я чувствовал, что двинуться — значит разрушить заклятие, снова войти в мир, где я уже слишком большой, чтобы залезть к маме в постель, если страх перед адом станет слишком сильным.

Когда я впервые вступил в переходный возраст и стал чаще фантазировать о мужчинах, я был так зачарован миром компьютерных игр, что, бывало, почти не двигался с ковра все выходные. В немногих случаях, когда я больше не мог игнорировать свое тело, я вставал и выпускал острые струйки мочи на ковер у подножия кровати. Я не мог знать, входила ли мама когда-нибудь в мою спальню, когда я был в школе, но я хотел бы этого; хотел бы, чтобы она расшифровала сырые иероглифы, которые я рисовал для нее — иногда мое имя, чаще — цифра восемь или, в зависимости от угла зрения, символ бесконечности — даже если я их сам не понимал. С чувством вины после того, как я приходил домой из школы, я прокрадывался в ванную, утаскивал оттуда какие-нибудь чистящие вещества и брызгал на ковер, пока комната не переставала издавать запах мочи. Хотя я перестал это делать годам к шестнадцати, мне все еще хотелось каким-то образом сотворить насилие над нашим домом, и иногда я даже фантазировал о том, как все это в огне взлетает на воздух, а наша маленькая семья жмется снаружи, пока стены, как в замедленной съемке, рассыпаются. Не то чтобы я думал, что насилие решит наши проблемы. Просто потребность сказать моим родителям что-нибудь — хоть что-нибудь — пересиливала меня, и в то время у меня не было языка для этого.

Я передвинул персонажа глубже вдоль лесной тропы, его шаги падали, как с огромной высоты, будто он был в деревянных башмаках. Деревья обступали его, и вдали показался вход в пещеру. Я двинул его к пещере и пропихнул вперед, забывая о телефоне у плеча, пока не услышал вздох Хлои.

— Мы должны что-нибудь сделать, — сказала она. — Мне тревожно.

— Гроза скоро кончится, — сказал я.

— Нет, — сказала она. — Это по поводу нас. Мы должны сделать что-нибудь решительное.

Мы не говорили о том, как останемся вместе, когда разъедемся по колледжам в конце лета, как нам удастся устроить такое чудо — благополучные отношения на расстоянии. Мы поступили в разные колледжи, мы должны были уехать в разных направлениях, хотя все еще оставались в одном штате. Это была одна из тем, которые я задвинул подальше в глубину ума. Она была права. Если мы собирались продолжать эти отношения, нам нужно было сделать что-нибудь решительное. Но никто из нас не знал, что именно. Заняться этим? Не заняться? Пожениться? Порвать друг с другом? Сами эти вопросы сводили нас обоих с ума. Мы дискутировали о девственности. Чьей девственности? Моей? Ее? И если сделать это, то когда?

— Нет такой вещи, как время. Время существует только на земле. На небесах не будет никакого времени, так что мы технически уже поженились. Технически мы уже занимаемся этим.

— Тогда технически мы всегда занимались этим. Так в чем дело?

— В том, что у нас еще есть свободная воля. Я думаю, Бог говорит нам, чтобы мы действовали сейчас, и тем самым проявили любовь к Нему.

В начале наших отношений Хлоя, бывало, сидела со мной, пока я играл, возбужденно показывая на какую-нибудь новую тварь, которая выпрыгивала через экран. Когда мы впервые встретились в церкви несколько лет назад, я почувствовал то, что редко переживал вне виртуального мира: продвижение на новый уровень, чувство, что ты чего-то стоишь, когда целая группа людей одобрительно улыбается тебе. На больших переменах в школе мне больше не приходилось торчать на сиденье в туалете, чтобы прятаться от переполненных столиков в столовой. Нам было легко друг с другом, когда мы осваивали лес за ее задним двором вместе с ее младшим братом Брендоном, который все еще любил играть там в сафари. Мы могли ездить на одной из новых машин моего отца, выбирая направление по пути, спрашивая Брендона, сидевшего на заднем сиденье, повернуть нам налево, направо или продолжать ехать прямо. «Поезжайте в Мемфис, — говорил он, уверенный, будто знаменитый плейбой, держа во рту конфету, как сигарету. — Поглядим, ребятки, на стеклянную пирамиду». Когда между нами был Брендон, смущения было меньше, можно было на чем-то сосредоточиться, кроме нас самих.

Звуки грозы становились сильнее, гром приближался.

— Ладно, — сказал я, телефон рядом с ухом был горячим. — Мы разберемся.