Снова между нами протянулась тишина. Я встал и подошел к окну спальни, приподнял указательным пальцем одну из алюминиевых ставней. Желтый свет от фонаря обрамлял низко висевшие облака. Ряд сосен дрожал на ветру, просыпая иголки на дорожку. На отдаленном шоссе время от времени вспыхивали огни машин, потом исчезали за тяжелой пеленой дождя, проходившего почти так же быстро, как они. Я не слышал грома.
Вопреки грандиозным сценариям Судного дня, которые представляли брат Нильсон и отец, я боялся, что Армагеддон примет спокойную форму, вроде радиопомех. Белый шум: после грома весь мир внезапно заглушит звук сильного дождя. Даже более устрашающей, чем мои кошмары, была мысль о том, что моя спящая семья покинет меня, их тела превратятся в шелуху. Я приду однажды из школы и обнаружу только кипящий чайник на плите и радио, которое бубнит о том, что мои родители исчезли. После того, как родители решили переставить старый телевизор в мою комнату, я не спал, ожидая полуночных новостей, чтобы представить, что другие люди все еще не спят, другие люди что-то делают в эту минуту, и я думал о том, что Бог не бросит столько людей, и на несколько минут чувствовал себя в безопасности. С Хлоей я всегда чувствовал себя в безопасности, по крайней мере, до того, как она потянулась ко мне в машине. До этой минуты я чувствовал, будто Бог может дать мне свободный пропуск, ведь я пытался быть мужчиной, которого мой отец мог признать равным себе. Теперь, когда интимность со стороны Хлои нарастала, я подумал, что мне придется действовать. Без колебаний, без запинок, без альтернативных интерпретаций. Может быть, один грех заменит собой более крупный грех гомосексуальности, и тогда мы, по крайней мере, получим шанс прожить наши жизни вместе, по-божески.
— Все еще там? — спросила Хлоя.
— Угу.
Мы назначили свидание, чтобы поздним вечером посмотреть кино у нее в доме. Казалось, в этом соглашении было что-то скрытое, то, что мы оставляли недосказанным, но оба должны были знать. Когда пришло бы время спать, я решил, что Хлоя могла выразить интерес к тому, чтобы приготовить вместе со мной большой завтрак на следующее утро, и настоять, чтобы я спал на нижнем этаже, рядом с кроватью Брендона. Ее мать могла покоситься на нас, но в конечном счете сдалась бы; в конце концов, мы уже провели ночь в одной комнате отеля во Флориде. Все прошло бы тихо. Безопасно. Я мог купить презерватив за двадцать пять центов на заправке, в автомате, в отдаленном городе, сказать родителям, что мне надо проехаться, чтобы прочистить мозги, поговорить с Богом. Тогда, если условия покажутся подходящими, я проберусь в ее комнату, и посмотрим, что случится между нами.
Думая о сексе, я раньше никогда не задавался вопросом, сколько времени это занимает. Никогда не задавался вопросом, каков на вкус завтрак после этого, или какое кино больше всего подходит, прежде чем начать. А главное, я никогда не задавался вопросом, способен ли секс — не поцелуи, не объятия, не обжимания, а секс, так, чтобы прыгнуть сразу в глубину и пропустить все остальные шаги — наконец превратить меня если не в натурала, то, по крайней мере, в того, кто способен действовать, как натурал. Я никогда не предполагал, что захочу зайти так далеко, чтобы нарушить одно из основополагающих правил нашей церкви. Когда я фантазировал о мужчинах, я всегда закрывал свои мысли, прежде чем представлял себя входящим в фантазию. Всегда было одно тело, которой действовало в одиночку, действовало для меня одного. Каково это — сделать что-то с другим человеком, с человеком, которому надо будет смотреть в лицо до конца своих дней, когда оба вы будете жить со знанием того, что вы совершили в отчаянную минуту? Можно ли будет когда-нибудь загладить эту вину перед Богом? А что, если это не получится? Что, если прегрешение ведет к провалу, и вы останетесь загнивать в своем грехе?
— У вас идет дождь? — спросила Хлоя, зевая. — Здесь идет.
— Нет, — солгал я, слушая звук капель дождя по гальке. Я хотел, чтобы наши жизни были разделены. Потом испугался того, что это могло означать. — То есть да.
— Как это — и нет, и да?
— Не знаю. Просто это так.
Я снова сел на ковер и нажал «старт» на пульте.
— То есть не так. Я не знаю, почему я сказал, что это так.
Пещера стояла теперь прямо на пути персонажа. Не было способа обойти ее. То, что находилось внутри, возможно, стоило того.
Сокровища моей матери, ее серебряные ожерелья и броские кольца, их блестящий символизм, то, как многие из них передавались по материнской линии, как эти символы были способны создавать дом и представлять семейную историю, и даже не с одной сюжетной линией, во всей своей сложности, — вот чего я желал, когда заставлял персонажа в игре открывать очередной сундук с сокровищами, глубже погружаться в пещеру с ее дрожащими сталактитами. Когда мне было девять лет, эти сокровища обрели буквальное значение, которое я никогда не мог вытряхнуть из головы. Мы с семьей стояли на пирсе — вскоре его должны были забраковать и закрыть. Мы были на каникулах во Флориде. Пирс сотрясался каждый раз, когда волна билась в его рассыпавшиеся столбы. Слышался стон — вода касалась его ржавых металлических перекладин. Отец взъерошил мне волосы. Я бросил в воду пластиковую бутылку из-под кока-колы, внутри этой бутылки была записка.
«Дорогой пират!
Как ты поживаешь? Приятно познакомиться, хотя я не знаю, кто ты. Я хотел бы познакомиться с тобой, так что, пожалуйста, напиши мне ответ. И, если можешь, пожалуйста, пришли мне сокровище.
Мы вернулись в дом, уставшие после десяти часов езды, и нашли пожелтевший листок из блокнота, пришпиленный к передней двери — карту нашего двора с гигантским крестом, где, как сообщала записка, пират по имени Лонцо зарыл свои сокровища. Мама притворилась, что шокирована, прижав пальцы к щекам, оставляя десять красных следов на лице, когда уронила руки. «Дикость какая-то, — сказала она. — Просто какая-то дикость». Отец помог мне принести лопату из гаража на то место, которое Лонцо пометил на своей карте. Крест был нарисован серебряной краской на траве. Вместе мы вдавливали теннисными тапочками лопату в землю и зарывались в застывшую глину. На глубине трех футов мы нашли шкатулку, заполненную в основном бижутерией, но и настоящими драгоценностями, которые, как я позже открыл, принадлежали моей бабушке, и для которых она больше не находила применения. Они с моим дедушкой устроили все это в тот вечер, когда мама позвонила им и рассказала о послании в бутылке.
После того, как мы вымыли шкатулку водой из брандспойта в саду, я держал драгоценности в нижнем ящике стола. Бывало, я вынимал блестящие золотые вещицы из шкатулки, надевал, сколько мог, на шею и запястья, и вставал перед зеркалом. Вертелся перед ним. Я делал это снова и снова, пока отец не обнаружил меня однажды и не сказал, что я должен перестать, что Лонцо расстроился бы, если бы увидел, как я издеваюсь над его сокровищем.
— Я хочу жить с Лонцо, — сказал я. — Хочу быть пиратом.
— Тебе это вряд ли понравится, — сказал отец. — Придется целыми днями драить палубу. Он превратит тебя в одного из своих рабов. И тебе до смерти надоест вода.