Журналистов сопровождали «гиды-переводчики», которые должны были сообщать о каждом движении своих подопечных. Для этой цели была разработана специальная форма, в которой указывались время, место, имена, содержание разговоров или высказываний[364]. Маргарит Харрисон сообщала из Москвы о работе журналистов в начале 1920-х годов:
Наши корреспонденции, после того как их читал Розенберг <глава Западного отдела Министерства иностранных дел>, который часто вносил изменения или вымарывал <нежелательную информацию>, отправлялись на утверждение Чичерину <наркому иностранных дел>, в результате чего иногда следовали дальнейшие сокращения. Затем они должны были пройти «военную цензуру», что означало на простом английском языке, что их проверял агент Чрезвычайной комиссии, после чего те части, которые считались пригодными для печати и были благоприятны для советского правительства, передавались по правительственному радио, в надежде что по ходу дела их поймают и перехватят те или иные правительства… мы не могли писать ничего, кроме непосредственных новостей или интервью – все остальное должно было содержать поддержку коммунизма[365].
К Ачарии, хотя он пока не отправлял свои депеши в несоветские издания, относились как к любому другому иностранному журналисту: все они находились под подозрением и наблюдением. Если это было так, то Магда, вероятно, тоже стала объектом наблюдения.
Как обнаружила Маргарит Харрисон, временами из-за советской паранойи иностранные журналисты и другие иностранцы не могли покинуть страну (она сама угодила на Лубянку). Нелегко это оказалось и для Ачарии. После определенных трений с властями он больше не мог работать в советских периодических изданиях и вынужден был искать другую работу. В 1922 году, уже думая об окончательном отъезде из страны и не находя путей это осуществить, он работал с АРА (Американским фондом помощи), помогавшим голодающим России.
4 декабря 1922 года заместитель секретаря Народного комиссариата по иностранным делам Лев Карахан направил письмо секретарю исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьеву. В этом письме (с грифом «срочно, совершенно секретно») Карахан сообщает Зиновьеву, что группа индийских националистов, высланных в 1920 году из Афганистана на территорию России и не присоединившихся к Коминтерну, оказалась в Москве без «средств существования» или «возможности революционной работы». В течение пятнадцати месяцев они «пытаются получить разрешение на выезд из пределов РСФСР», имея лишь скудную поддержку и крышу над головой от Комиссариата. Этой невыносимой ситуации, компрометирующей Комиссариат иностранных дел, должен быть положен конец. Комиссариат договорился с ГПУ об отъезде индийцев. Однако Коминтерн возражает против этого решения, и теперь им грозит выселение из помещений Комиссариата, где они проживают в данный момент. Карахан передает всю ответственность за них Коминтерну. Он приводит доводы в пользу индийцев, отмечая, что в результате переговоров между его ведомством и ГПУ «Ачарии и двум примыкающим к нему националистам был разрешен выезд в Германию». Получившие разрешение и выехавшие индийцы ничем не отличались от тех, кто все еще оставался в Москве[366].
9 мая 1922 года в Ликино Магда закончила и подписала портрет своей матери, который взяла с собой в эмиграцию (рис. 35 цв. вкл.). Два месяца спустя, в письме от 5 июля 1922 года, Юлия сообщает Волошину о том, что Магда вышла замуж за брамина[367]. А в ноябре они уже были в Берлине, что подтверждено немецким дипломатом Куртом Максом Прюфером (об этом в следующей главе), который писал, что Ачария прибыл в Германию в ноябре 1922-го.
Покинуть Россию оказалось непросто. В своем письме от 18 декабря 1922 года из Берлина в Москву Игорю Рейснеру, с которым он работал и подружился в Кабуле, Ачария описал свой опыт пересечения границы и первые дни в Берлине. В этом письме Ачария сообщил, что Карл Мур, швейцарский банкир, который помогал большевикам до и после Октябрьской революции и, возможно, был двойным агентом, звонил в ГПУ с просьбой не позволить им покинуть Россию и что телеграмма на этот счет была отправлена в пограничную службу[368]. В любом случае, Ачария и Магда «все-таки выбрались из России», как писал Ачария Рейснеру, сообщая, насколько опасной стала ситуация:
<Я> только что слышал, что египетский делегат на 4-м съезде К. И. внезапно исчез в России… Я не удивлюсь, если что-то случится с революционерами, приезжающими в Россию. Я сам прошел через все это, но с открытыми глазами и сосредоточенным вниманием, и, если я удрал, я обязан именно этим открытым глазам и не только одной счастливой случайности. То, что случилось с Гусни[369], египетским делегатом, которого я не знаю, случилось или еще случится с двумя Сикхами – делегатами из Америки, которые, как и Гусни, не вернулись в Берлин с Роем. Ибо они не согласны были с Роем… Эти Сикхи хотели мне сообщить о своих затруднениях с Роем в Москве. <внизу страница повреждена>…возможность убежать из России, если они не в Бутырках. Но если они еще на свободе, как и мы были «на свободе» в России долгое время, они находятся под наблюдением, их воля рано или поздно будет сломлена британскими агентами Чека и Коминтерна. Если это будет сделано, они еще будут бродить по улицам Москвы, как мы в свое время бродили[370].
Ачария писал, что у него нет никакого желания когда-либо возвращаться в страну, революцию в которой он считал провалом, «банкротством коммунистической политики»; он добавлял: «Пусть они называют меня анархистом». Что касается Магды, он писал, что она начала рисовать, чтобы заработать и не терять квалификации. Первые публикации Ачарии в немецких и индийских периодических изданиях начали появляться в начале 1923 года.
Две близкие подруги – Магда и Юлия – разошлись не только географически. Юлия осталась в России. Как и Магда, она пережила лишения, аресты и тюремные заключения друзей, смерть некоторых из них; она на себе испытала все тревожные и пугающие реалии новой советской жизни и все же вышла из этого опыта с удивительно мягкими и лояльными суждениями. Вот, например, как в письме к подруге она оценивает покорение Средней Азии:
…меня вызвали в издательство «История гражданской войны».
Там я довольно неохотно приняла на себя иллюстрирование сборника, посвященного гражданской войне в Средней Азии[371]. Сборник состоял из воспоминаний участников, <…> – все вместе совершенно потрясло меня…, когда я читала растрепанные рукописи. У меня росли крылья. Особенно поражали воспоминания Колесова – первого председателя Совнаркома Узбекистана – ряд отчаянных по смелости подвигов, в общем, в моем понимании – целая поэма о том, как двадцатилетние мальчики завоевывали огромную территорию, равную по площади нескольким Европейским странам, отвоевывали ее у старого, хитрого и злобного мира и пытались строить на ней и строили начало новой, юношеской, еще в мире небывалой социалистической страны[372].
За этим романтическим описанием героических действий Колесова скрывалось несколько кровавых событий, которые он организовал и провел в качестве главы нового правительства и командующего армией в Туркестане. Первым из них было жестокое разрушение Кокандской автономии, основанной в городе Коканде в декабре 1917 года местными туркестанскими реформаторами, которые надеялись, что русская революция гарантирует право на национальное самоопределение. В феврале 1918-го красногвардейцы Колесова уничтожили тысячи жителей города и сожгли его, распространив дезинформацию о характере правительства Коканда и советских военных операциях в городе.
После этой легкой победы над «контрреволюционными» силами Колесов обратил свое внимание на Бухарское ханство, где небольшая группа молодых реформаторов активно пыталась подтолкнуть эмира к социальным и политическим изменениям. Колесов не обращал внимания на эту местную инициативу, поскольку считал, что может в считаные часы победить армию эмира и создать Бухарскую советскую республику. Однако он недооценил влияние эмира на свой народ и армию. Понеся огромные потери, Колесов был вынужден отступить и призвать подкрепление, но даже после прибытия дополнительных сил битва за Бухару была проиграна. В результате в ханстве прошли жестокие репрессии против русских поселенцев, евреев и либерально настроенных групп местного населения.
Прилагательные «старый», «хитрый» и «злобный», которые Юлия использует для описания темного мира, куда Колесов нес «начало новой, юношеской, еще в мире небывалой социалистической страны», пришли в ее письмо прямо со страниц советской прессы. Она хорошо знала этот регион, участвовала в нескольких экспедициях в Туркестан, но, как и многие русские до и после Октябрьской революции, не чувствовала уважения к культуре коренного населения Средней Азии[373].
Магда редко писала Юлии о политике. Но она испытала новый режим на собственном опыте в годы, проведенные в российской провинции, и связала свою судьбу с судьбой Ачарии – свидетеля ташкентских событий, который считал, что большевистская колонизация обернется для Средней Азии катастрофой. Магда уехала из охваченной террором страны, которая превратилась в тиранию.
Глава 11
Эмигранты
Осенью 1922 года, после успешного пересечения границы, Магда и Ачария обосновались в Берлине[374]. В начале 1920-х Берлин и в особенности городские районы Шарлоттенбург и Тиргартен были наводнены русскими, бежавшими от революции, красного террора и Гражданской войны. Шарлоттенбург даже приобрел красноречивое название Шарлоттенград. Композитор Николай Набоков (двоюродный брат Владимира Набокова), приехавший в Берлин весной 1921 года, пишет о жизни эмигрантов в то время:
Они жили в дешевых пансионах, гостиницах, меблированных комнатах и квартирах или, в некоторых редких случаях, на роскошных виллах в Тиргартене и Грюневальде. Но русские беженцы ни в коем случае не были скромной, напуганной толпой, которая дрожала и трепетала во враждебной обстановке. Казалось, что они захватили Берлин и превратили его в русский лагерь… Центр Западного Берлина, от Виттенбергской площади, мимо Гедехтнискирхе и вниз по Курфюрстендамму, казалось, сдался русским[375].