Положение стало невозможным. К Лиле здесь отношение ужасное. Жалуются на ее болезненность (не веря ей) и на ее характер, что она отталкивает людей, что слишком мало постановок. Все это несправедливо, хотя при большей сдержанности с ее стороны было бы многое лучше. Каждую вещь надо выбрать, прочесть и продумать, затем обучать каждого актера отдельно – они этого не понимают. И человеческий материал здесь неблагодарный. Мне же предъявляется претензия, что я делаю декорации не так, как сказано в популярной книжке, а по-своему![244]
Тем не менее местные власти в Невеле были ими довольны:
Здешний предс. проф. союза был в восторге от нашей работы и приглашал к себе в вновь открываемый театр, затем предлагают быть инструктором по театру в уезде, пока не знаю, взять что-нибудь здесь или вернуться в Москву[245].
Надежда на возвращение в Москву была лейтмотивом писем Магды. И все же она колебалась. Она слишком хорошо знала, какие трудности ждут ее там. Кроме того, Юлия писала о «московской диете» и о своей болезни:
…мороженая картошка на рыбьем жиру прошлогодней покупки, мороженая горькая капуста и глинистый горький хлеб /190 р. фунт! Хочешь выздоравливай, хочешь – помирай и становись в очередь за гробом. <…> Еще для праздника пила кофе с черным сухарем и сахарным песком (немного выдали). Сухарь пахнет мылом, сахарный песок керосином, кофе ничем не пахнет, потому что его там и нет. Все время чувствуешь голод – но не думай, чтобы я жаловалась[246].
Из деревни Магда могла посылать Юлии кое-какие продукты, что ту очень поддерживало:
Дорогая Магдочка, не знаю, как и благодарить за полученную сегодня вместе с письмом посылку. Ты можешь догадаться о степени благодарности, представляя себе, как мы прозябаем. (И в прямом и в Прутковском значении этого слова). Фюрстова комната сверкает инеем, в твоей идет снег, водопровод и канализация давно замерзли. Живем, как на постоялом дворе проездом через глухую деревню, с той
Письма Юлии изобилуют такими описаниями. Вот один из ответов Магды:
Получила твое письмо, после него и сахар здесь стал мне горек, уж очень больно за вас. Как хорошо я знаю все это! Носку и пилку дров, топку печей, лед на окне и медленно коченеющие руки и ноги. В этом году кроме всего и питание хуже. Холод же этот и топку изучила[248].
Нерешительность, колебания, сомнения Магды по поводу возвращения в холодную и голодную Москву понятны. Письма Юлии о Москве, о том, как поживают их общие друзья, и о том, что может ждать Магду, обескураживают:
Москва. 9.III.20.
Теперь, например, мы, кажется, живем в Лондоне, тк если выглянешь в окно, то горизонт в лучшем случае кончается за Василием Кесарийским, а сейчас так и Василия не видать, а среди молочной белизны брезжит в воздухе золотой крест. Все это «воспарение», вероятно, от неубранных снегов, превратившихся в океан воды. Что творится на улицах – не поверишь. Я думаю, будут дни, когда придется безвыходно сидеть дома, так мы условились уже с Котом.
Но вот завтра мне надо итти <так> в каторжные работы, т. е. очищать жел. – дор. от снега. Не знаю, что надеть на ноги: сегодня не дошла до Садовой, как насквозь промочила ноги. Весьма негуманно сожалею, что тебя нет: вдвоем бы превесело отработали день. Единственно против чего душа моя восстает – это против очистки крыш: я непременно упаду с моими головокружениями. Чистим, кроме того, навоз на дворе; то есть должны чистить… но нечем и не на чем везти, т. к. нужно впрягаться самим, а воз так тяжел, что его и пустым не могут сдвинуть с места все наши мужчины. Вот каковы дела общественные[249].
Юлия обладала счастливым талантом находить смешное в самых неприятных ситуациях. Она пишет с юмором о дне «каторжных работ», когда толпе плохо одетых и плохо обутых москвичей было приказано очистить привокзальные линии одной из московских железных дорог:
Скажи, не твои ли вагоны я видела на пути в каторжную повинность?[250] Когда нас гнали по путям мимо ржавых паровозов и расписных вагонов, мне бросились в глаза два характерных длинношеих юноши синего цвета с газетами в руках и <нрзб.>. Много было любопытного и характерного в этом похождении. Жаль, места мало, чтобы все написать. Поднялись мы в 7 час. <…> В такую рань даже испакощенный город имеет в себе нечто от природы – нежный свет, хрустящие мостовые. Добрались до Сущевского комиссариата: толпа аж на улице. Большинство рабочие, мелкие служащие: буфетчицы, судомойки. Долго мерзли на улице, слушая незначительные, но чудо какие характерные разговоры. Наконец, протиснулись в тесное, душное и грязное помещение, видя только спины впереди. Это была запись явившихся. Покончив с этим, опять мерзли на улице в ожидании отправки двух первых партий и формировки пятой – мы попали в 4-ю. Наконец, всю толпу погнали на Александровский вокзал. Там ожиданье пропуска; наконец, впихнули на платформу; опять ожиданье, наконец, шествие вдоль весьма загаженных путей: в обледенелом снегу кучи золота, лужи, по-счастию подстывшие, а то бы не пройти. Наконец, мы у сарайчика с односкатной крышей, кое-как сколоченного из досок. На нем отличная вывеска: «рукопожатия отменяются». Нет, надо быть Максом, чтобы оценить это! Рая взбесила меня «горькой иронией»: «интересно-де знать, кому там руку стоит подать» – это тупо, совсем, совсем не то! Ну, в этом сарайчике были лопаты и кирки: «Бабы, бери лопаты!» Но прежде была перекличка: «Кто из вас хорошо грамотный?» Грамотный читал список, все перекликались. Наконец, опять погнали и предоставили расколоть и погрузить в вагоны несколько куч снегу. Работа проста, но мне абсолютно не по силам. Пока было низко кидать, я кое-как справлялась, но когда уровень повысился, я совершенно не могла даже поднять лопату. Бабы обижались: «Почему же мы можем?», – а надсмотрщик: «И какую ты тут трудность нашла, никакой трудности нету, это ведь не читать-писать!» Ну, разве не прелесть? Рая снова возмутила меня своим вечным «хамье», почему? Разве он виноват, что ему «читать-писать» то же, что для меня кирка и лопата? Эх, Макса нет! Разговоры при этом прямо в роман исторический. Продежурили мы, однако, ровно восемь часов на этой работе натощак. Только в 7 часов вечера, сдав инструменты, отбыв новую перекличку, построились в очередь у какого-то нового сарайчика и расписавшись неоднократно получили I фунт хлебу, 53 р. денег и расписку. Тут остроты толпы, настроенной вообще иронически – возобновились: «Деньги-то в рамочку дома вставьте», «Прежде бы на 8 р. и колбасы, и водки на всю компанию! Все бы вместе и в трактир пошли» и тп. – На след, день я лежала от усталости, а домашние очищали двор от золота, тк была неделя очистки. Я уже не в состоянии была принять участие, два дня есть не могла. А что у вас делается в этом смысле? Патриаршие все отвертелись, даже и мужики не идут. Ну, вот тебе сведения о моем последнем заработке[251].
По этому и другим письмам Юлии видно, как расслаивалась интеллигенция. С одной стороны – Юлия и ее ближайшее окружение, не слишком приспособленные выживать в наступившей реальности, но настроенные доброжелательно и оптимистично; с другой – менее идеалистичные и более предприимчивые жители дома на Патриарших. Один из них, Михаил Михайлович Исаев, впоследствии сделался судьей Верховного Суда СССР.
Тяжело приходилось и близкому другу Юлии Владиславу Ходасевичу От недоедания и холода он страдал фурункулезом, от которого не мог получить никакого облегчения. Он проделал дыру между своей комнатой и кухней, чтобы хоть какое-то тепло доходило до его истощенного тела. Юлия писала:
Всё мечтаем собраться к Владиславу. Я задумала для него в подарок картинку след, содержания: Ночь. Interieur: в глубине через проломленную стену видна кухня. Окно замерзло, на водопроводе сосульки, под окном лужи. Видно, как спит под шубами кухарка. Перед стеной с проломом – письменный стол. Висит электрическая лампа и не горит, а светит огарок в бутылочке. За столом, с одной стороны, сидит Владислав в шубе, шапке, валенках, унылый, кислый. С другой стороны Пушкин, закутанный в тот плэд, что Кипренский изобразил на его плече. Он – ясный, немного удивленный и очень деликатный.
Ходасевич (из «Ревизора): – «Ну что, брат, Пушкин?»
Пушкин: «Да так, брат… Так как-то все…»[252]