— Fear of Missing Out (страх что-нибудь пропустить), — пояснила она.

Это было отличное резюме моего подлинного опасения, и здесь, на этих каникулах, FOMO стал моей повседневной реальностью. Я сижу в баре у бассейна и жду, пока все соберутся на обед или на ужин. Когда они являются, я служу для них чем-то вроде вешалки — на мой стул тут же сгружают мокрые полотенца, и все они не мои. Я переживаю семейные приключения по чужим рассказам. Не то чтобы они меня бросили — время от времени кто-то из родных задерживается со мной у бассейна. Но я настаиваю, чтобы они шли и наслаждались отпуском.

Мое положение постепенно менялось с течением времени, но это путешествие показало, что я вступаю на незнакомую территорию.

Для нас находиться в одном и том же месте приблизительно в одно и то же время каждый год стало своего рода «скелетом» жизни; в многослойной истории нашей семьи есть особые вехи: вот Сэм порезал ногу, напоровшись на пляже на раковину, и держится стоически, чего от него невозможно было ожидать два-три года назад; вот семилетние Аквинна и Скайлер вместе с Элли забрались в один шезлонг и читают «Амелию Беделию»; а вот они трое, теперь уже двадцатилетние, валяются у бассейна, попивая пина коладу; вот Эсме, наш хамелеон, превратилась в новую и еще более прекрасную версию самой себя. Я одну за другой переворачиваю страницы книги воспоминаний — пляжное издание.

Эти воспоминания наводят меня на мысль о постепенной утрате моих физических способностей. Десятилетие назад поездки на Теркс и Кайкос обязательно подразумевали катание на водных лыжах и гидроциклах, подводную рыбалку и футбол на пляже с сыном и дочерьми, а также с детьми наших друзей. Не поймите меня неправильно: мне по-прежнему есть чем заняться, хотя большую часть времени я предпочитаю ничего не делать. Просто выбор у меня сузился.

Я подмечаю реакцию персонала отеля и постоянных гостей курорта, с которыми вижусь из года в год. Они здороваются со мной и спрашивают: «Ну как ты?» Вне зависимости от того, что я отвечаю, я вижу, что они присматриваются ко мне, делая в уме подсчеты, и сами решают, хорошо или нет я держусь. Если я чувствую от них беспокойство или печаль, даже тревогу, то не придаю этому особого значения. Но мой ответ — «Все прекрасно, честно, большое спасибо» — становится чуть принужденным.

Дела у меня шли неважно в последние несколько месяцев перед поездкой: слабость в конечностях, невыносимые боли от седалищного нерва, да еще и ощущение жжения в области живота и груди, тревожное и угрожающее, как колотье от шерстяного свитера. Я обратился к своему дерматологу. Он не нашел ни сыпи, ни каких-либо других причин для подобных симптомов, поэтому отправил меня к неврологу, который поставил мне диагноз «нейро-фибромиалгия», хроническое расстройство, влияющее на то, как мой мозг обрабатывает сигналы от болевых рецепторов. К сожалению, в противовес этой боли у меня возникло еще и отсутствие чувствительности, или онемение, на некоторых участках ног и поясницы.

Добавьте к этому постоянную опасность падений разной степени тяжести: это могут быть серьезные, величест-венные падения в духе министерства странных походок; падения лицом вниз из-за фестинации (когда я встаю на цыпочки и перевешиваюсь вперед); старые добрые падения из-за подволакивания ног и патологической походки. По-следние два вида провоцируются болезнью Паркинсона, но первые, особенно зрелищные, вызваны чем-то другим.

Во время каникул на Теркс и Кайкос мое состояние становится невыносимым. Мне надо вернуться в Нью-Йорк и разобраться, что творится с моим здоровьем. Значит, мне придется сказать Трейси, что мы должны прервать свой отпуск. И если я хоть на мгновение подумал, что моя жена — которая обожает пляжи и океан, солнце и друзей, семью и, к счастью, меня — будет колебаться, искать компромисс или предложит задержаться еще хоть на пару дней, то я ошибался. Она немедля отвечает: «Да, нам надо домой. Я все эти каникулы нахожусь без тебя». И тут же запевает «Пора отсюда выбираться» группы Animals. Хотя песни я и не ожидал, в глубине души был уверен, что она поддер-жит меня. Трейси не сомневается ни минуты — просто обнимает меня, целует и идет сказать детям, чтобы начинали собираться.

Я обожаю ее реакцию: она сочувствует, но не паникует. Нельзя сказать, что Трейси «ощущает мою боль», просто она признает ее и делает все, чтобы ее облегчить. Мы стараемся жить сегодняшним днем. Я все больше полагаюсь на принятие с ее стороны, потому что мое почти исчерпано.

Когда в 1991 году мне поставили диагноз «болезнь Паркинсона», нам с Трейси было около тридцати, мы недавно поженились, и у нас родился сын. У меня начались боли в мышцах и тремор пальцев, и, по настоянию Трейси, я решил проконсультироваться с неврологом. После серии двигательных тестов он уверенно сказал, что это ранние проявления болезни Паркинсона. Я не мог понять, что такое врач говорит; до меня доходили лишь обрывки его слов. Я помню, он упоминал, что я смогу работать еще лет десять. Мне было 29.

Я пришел домой и рассказал Трейси новости. Я не представлял, как преподнести их осторожно, поэтому просто вывалил все как есть. «У меня болезнь Паркинсона». Она заплакала, я тоже. Мы стояли, обнявшись, на пороге нашей спальни. Потом отступили друг от друга на шаг, и на лицах у нас было одно и то же выражение — даже не шока, который мы испытывали тоже, а недоумения. Нам было страшно, грустно и тревожно. Мы не знали, чего ожидать и когда. Как быстро будет развиваться болезнь. Что она будет значить для меня как отца и мужа, как актера и как человека.

У Трейси сложился собственный взгляд на мою болезнь и на то, как она влияет на меня и нашу семью. Она подставила мне не только свое плечо, но и свой разум и свое серд-це. Ей важно, что творится со мной. Это звучит банально и часто воспринимается как должное. Но я не только знаю, но и чувствую это. И раз за разом получаю подтверждения ее преданности.

Как-то мы летели из США в Европу. Я сидел у окна, а Трейси в середине ряда. Была ночь, или же пилоты решили устроить нам ночь, поэтому в салоне потушили свет и опустили шторки иллюминаторов. Нам предстояло лететь еще долго, поэтому я решил встать и размять ноги. Трейси спала; я постарался не разбудить ее, неловко пробираясь мимо ее откинутого кресла. Когда я вернулся к нашему ряду, она по-прежнему спала, поэтому я занял свободное место через проход и стал смотреть на нее спящую. Через пару минут самолет тряхнуло — один-единственный раз, из-за турбулентности. Он вздрогнул всем корпусом, издав металлический рев.

Трейси тут же подхватилась с широко распахнутыми глазами и первым делом повернулось влево, к моему креслу, которое оказалось пустым. В мгновение ока она сбросила плед, отстегнула ремень и вскочила на ноги, ища меня встревоженным взглядом. Такое нельзя изобразить. Иногда мне кажется, что правда, стоящая за ее преданностью, для меня невыносима — она видит во мне не только мужчину, которого любит, но и человека, который нуждается в защите.

Конечно, совместное проживание моей болезни сказалось и на ней тоже: уверен, что временами она чувствует и раздражение, и разочарование, и тревогу. Для нашей жизни и нашего счастья необходимо, чтобы мы оба были чест-ны друг с другом. Как говорит Трейси, «любовь может позволить такую роскошь, как сомнение». Моя жена — не камень, и это нормально. Я всегда считал, что камень или скала — дурацкое сравнение для родного человека, который поддерживает тебя. Камни тяжелые, упрямые и непо-движные. Это я. Трейси же научилась катить этот камень (да простит меня Кит).

И вот, в первый день Нового 2018 года мы летим назад в Нью-Йорк — на четверо суток раньше, чем планировалось.