Однажды Белль не приходит.

Постижеры терпеливо продолжают трудиться. Колоссальные георгианские парики постепенно обретают объем и форму. Отсутствие Белль замечает только миссис Бьюкенен и говорит, что вопли могли быть тревожным симптомом, который никто не распознал. Лили все бросает взгляды на входную дверь, прислушивается, не цокают ли каблучки по лестнице, и переживает, потому что цоканья не слышно.

День подходит к концу, и наступает следующее утро, а кабинет Белль все так же пуст. Лили заходит туда и видит, что печка ее забита золой. Рабочий стол завален письмами, счетами, набросками, списками, газетными вырезками, визитными карточками, сломанными карандашами, углем для рисования, лоскутами муслина и – неожиданно – кучей пятифунтовых банкнот, похожих на полупрозрачные белые листья. Лили собирает деньги и убирает их в жестяную коробочку, где Белль хранит мелочь и разные украшения, и запирает ее. Но, присмотревшись к беспорядку на столе, Лили замечает, что скопилось все это очень быстро, за тот короткий отрезок времени, когда Белль суматошно щелкала абакусом, то и дело вскрикивала и яростно врывалась в мастерскую. Не говорит ли это о том, что в голове у Белль творится что-то неладное?

Как только рабочий день заканчивается, Лили отправляется на Севен-Дайлс. Когда она, взмокшая и уставшая, добирается до дома Белль, ей открывает служанка, Хэтти, на лице которой написан такой ужас, что Лили понимает – она была права.

– Мисс Белль чудит, – говорит Хэтти. – Она не поднимается с постели и возвращает все, чем я ее кормлю.

– Вы вызвали доктора? – спрашивает Лили.

– Она отказалась, – говорит Хэтти. – Она не желает никого видеть. Говорит, что ее отравили. И что живот у нее горит.

– Как это понять?

– Я не знаю. Наверное, сыпь. Или нарыв. Она не разрешает мне посмотреть. А мне-то что делать? Я тут одна. Джентльмены заглядывали, как обычно, но она и их отказывается принимать. Говорит, пускай горят в аду.

– Можно мне к ней зайти? – спрашивает Лили.

– Уж не знаю, мисс. Можете попробовать. Но она сильно кричит, знаете ли. Она кричит, что погибает и что вина в этом лежит на мире. Может, она и вас частью этого мира считает.

Лили садится на скамью в прихожей Белль и просит стакан воды. Пока Хэтти ходит за ним, Лили разглядывает дорогую обшивку стен и портрет Белль, обворожительной и юной, в алом платье. Хэтти возвращается с водой, и когда Лили смотрит на нее – на эту лондонскую воду, которая испокон веков полна отравы, – ее снова настигают воспоминания о колодце на ферме «Грачевник» и безымянном мальчике, жившем в сотне футов под землей. Лили внезапно понимает, что, хоть с тех пор, как она покинула Суффолк, и прошло одиннадцать лет, разум ее отказывается забывать о тех днях – они словно картинки в «волшебном фонаре»[13], которые сменяются по кругу у нее в голове. Снова и снова, без конца и края.

Хэтти приводит Лили в комнату Белль. Та лежит в своей большой, обитой парчой кровати, а под волосами, спутанным нимбом разметавшимися вокруг головы, почти не видно подушку. Увидев Лили, она тянется к ней, и Лили наклоняется и обнимает ее, и Белль заходится в плаче. Шея у Белль потная, и тело явно охвачено жаром. Всхлипывая, она пытается говорить, но Лили не может разобрать, что та хочет ей сказать.

Хэтти стоит в дверях, закусив пальцы: человек, который чувствует, что от него чего-то хотят, но не понимает, что именно, – тревожное зрелище.

– Ступайте вниз, Хэтти, – мягко говорит ей Лили, – и принесите ушат с остывшей водой и пару тряпок.

Хэтти уходит. Всхлипы Белль затихают, и она сдавленно сглатывает. Лили помогает ей опуститься на подушку и убирает волосы с ее мокрых щек. Она ждет, когда Белль заговорит, и та наконец собирается с духом.

– Все потеряно, – говорит она.

Лили берет горячую ладонь Белль и сжимает ее в своих руках, прохладных и мягких.

– Что вы имеете в виду, Белль? – спрашивает она.

– Я имею в виду – я знаю, что со мной происходит. Я расскажу тебе, Лили, потому что ты меня не осудишь, но никому больше рассказать не смогу, иначе мне конец.