Лили рассказывает Джойс про «Травиату», и про парик, который она сделала для последней сцены Виолетты, и как слезы Белль Чаровилл катились по груди и падали на бархатный бордюр ложи.

– Господь всемогущий, надо же так растрогаться! Как бы мне этого хотелось. Моя жизнь так заурядна, – говорит Джойс.

Лили хочется ответить, что вряд ли так уж «заурядна» жизнь, в которой можно лежать в объятиях Сэма Тренча, слушать, как бьется его сердце, делить с ним его печали, отвагу и радости. Но вместо этого она все рассказывает про оперу и как Виолетта до поры верит, что любовь может ее спасти: если Альфредо вернется к ней, она не умрет.

– Кажется, в музыкальных спектаклях героиням и положено в такое верить, – говорит Джойс, – разве нет?

– Да, – говорит Лили. – Но, вероятно, такое иногда случается и в жизни: если люди одарят нас любовью, то мы можем избежать смерти.

– «Избежать смерти»? Я так не думаю, деточка. Любовь – это ведь не лекарство, правда?

– Нет. Но любовь дает нам надежду.

– Надежду на что? Смотрите, что происходит с этой вашей Виолеттой: она надеется, что любовник ей поможет, но через десять минут умирает у него на руках. А сейчас прошу меня извинить, мне нужно пойти и проверить, не пригорают ли ребрышки. Пейте портвейн, Лили. Он вам румянца добавит.

Пока Джойс суетится в кухне, Лили разглядывает маленькую гостиную, опрятную в каждой мелочи, с салфетками на спинках кресел и фарфоровым сервизом в буфете. И тут Лили замечает, что на стене висит дагерротип. Она поднимается и подходит, чтобы его рассмотреть. Он побурел от времени, и даже бурый выцветает снизу, словно его подмывает пенный морской прилив, но чуть выше видны два лица – Джойс и Сэм, которые с вызовом смотрят в кадр, а вдоль нижнего края снимка идет подпись: «День свадьбы, 2 августа 1855 года». И вот они сидят бок о бок, застыли для фотографии, с невероятной серьезностью, написанной на лицах, будто оказались на похоронах. На Сэме цилиндр, его высокий воротничок и галстук-бабочка выглядят элегантно. У Джойс поверх послушных темных локонов надет кружевной чепец, украшенный мелкими ленточками. У нее гладкое, но пухлое лицо. Карие глаза Сэма кажутся очень темными, а глаза Джойс – довольно бледными, будто свет вспышки лег неравномерно или в момент, когда производился снимок, перед глазами Джойс промелькнуло нечто призрачное.

Джойс возвращается и, заметив, что Лили разглядывает свадебный фотоснимок, говорит:

– О, подумать только, это было двенадцать лет назад! Какими юными мы были.

– Вы чудесно выглядите, Джойс, – говорит Лили.

– Вы очень добры, но это не так, деточка. Я никогда ничего особенного собой не представляла. А где вы были в 1855 году?

– О, – отвечает Лили. – Я все еще жила у Нелли Бак на ферме в Суффолке. Мне до последнего момента не говорили, что придется вернуться в Госпиталь для найденышей. Я думала, что навсегда останусь у Нелли.

Джойс вздыхает. Она подбрасывает угля в очаг и говорит:

– Я всегда считала, что это дурная затея – отсылать детей, а потом возвращать их обратно. Потому что из рассказов Сэма о тех его попытках повидать вас и узнать, как вам живется… я так поняла, что с детьми там обращаются весьма жестоко. Я не ошибаюсь?

– Это потому, что никому нет дела до детей, – говорит Лили. – Мы лишь несем на себе грехи наших матерей. И поэтому никто не хочет нас любить.

– Я так не думаю. Я хотела, всю жизнь. Наверное, попечители стараются, как могут, но, знаете ли, случается и плохое.

– Знаю.

– Где-то год назад там была странная смерть. Не знаю, слышали ли вы об этом. Одну из сестер то ли задушили, то ли отравили, то ли еще что-то, не помню. Сэма туда вызвали. С виду это походило на несчастный случай: бедолага поперхнулась лауданумом, и сердце ее остановилось. Но он сказал мне без всяких околичностей, что увидел в этом нечто неестественное и что это могло быть убийство.