Старое здание на улице Белинского доживало свой профессиональный срок. Раньше здесь собирались декабристы, потом, до прихода советской власти, жил священник, а теперь обитал полицейский отдел. Личный состав ждал переезда в соседнюю постройку с тремя этажами и потихоньку уже собирал вещи в надежде, что в новом месте начнётся новая жизнь с высокой раскрываемостью и достойной оценкой служебной деятельности.

Степнов убедился, что трещина сохранила прежние размеры, и кивнул оперу на веник.

— Да ладно, — махнул Жарков, — я преступление раскрыл, а ты… Спорим на штукарь, он явку напишет? Через час принесу! Спорим, а?

— Ты ещё пятихатку торчишь, не забывай.

— Да помню я, помню, — забормотал оперативник и спешно покинул кабинет, растворившись в коридорной пыли.

Степнов разбудил компьютер и вернулся к работе. Если никто не станет отвлекать, через пару часов закончит. Хотел на ключ закрыться, но с приходом Калеча — нового начследствия, прибывшего из забытого северного города, — возбранялось любое проявление инициативы. Утренняя планёрка теперь начиналась не в восемь, а в семь тридцать пять, к шести вечера — письменный отчёт о проделанной работе, а ещё дресс-код. Калеч распорядился, чтобы каждый следователь носил тёмные брюки и белую рубашку с галстуком, а единственную девушку обязал перейти с джинсов на юбку ниже колен. Поощрялось ношение формы, но форму никто не любил: размер зачастую не соответствовал, материал моментально изнашивался — мешковатые куртки, тесные штаны. Казалось, шили форму целенаправленно плохо, с презрением и оправданной ненавистью.

— Вы, — говорил Калеч, — лицо нашей службы. Белая кость, голубая кровь.

Почти российский триколор, не иначе, — следаки особо не радовались. Но с подводной лодки никуда не денешься: ипотека сама себя не погасит, семья не прокормится. Нужно терпеть.

Капитан Степнов не был женат, потому особо не переживал по факту возможного лишения ежемесячной надбавки за сложность и напряжённость. Жить на ментовскую зарплату он в принципе научился: продукты строго по списку, два раза в месяц можно зависнуть в баре, и даже останется на обязательные брюки со стрелками. Работу свою любил, старался преуспеть и всякий раз по-настоящему расстраивался, когда получал взыскания.

Он спешно бил по клавишам — итоговый процессуальный документ подлежал утверждению для последующего предъявления в суд.

Калеч обозначил:

— Успеешь — получишь выходной. Нет — извини.

Возможный выходной Степнов планировал провести с отцом. Каждый вечер мчал в больницу, говорил что-то необязательное и бестолковое, как обычно бывает, вроде «держись и выздоравливай, всё нормально будет», потом напряжённо молчал, и часы приёма — уже не часы, а минуты — несправедливо истекали.

Отец с благодарностью кивал. После перенесённого инсульта разговаривал максимально плохо, и Степнов при каждой его попытке выдавить хоть слово испуганно приставлял к губам указательный палец. Не надо, береги силы, столько ещё впереди.

К шести успел. Старенький лазерный «самсунг» жевал бумагу, истерично трещал, но всё-таки выдавил через не хочу девяносто обвинительных листов и потому заслужил прощение. Сшил в пять дырок белыми нитками, залетел к начальнику. Разрешите — получите — задачу выполнил.

Калеч сказал, что занят, но к утру ознакомится. И не приведи бог, там что-нибудь неправильно.

«Всё чётко, товарищ подполковник».

Степнов опаздывал в больницу. Стучал массивным каблуком уставных ботинок.

— Пол пробьёшь, — сказал Калеч и разрешил идти.

На самом выходе из отдела возле неприступной дежурной части его остановил Гоша и потребовал деньги.