Он вопил как резаный. Запашок поднялся, как в мясном отделе.

Впрочем, вряд ли младенец реально жил здесь. Больше походил на световой узор, заплывший мне в глаз, отпечаток на сетчатке. Образ, перенесённый прямо из её головы в мою. Потому что я отводил взгляд и унимал тошноту (ведь я, при всей хладнокровности, довольно брезглив), но ревущее дитя, слишком яркое и контрастное, втемяшилось в глаза. Меня же настойчиво весь вечер просили смотреть этот сериал!

Оно было плоским, и одновременно оно было объёмным. От этой двойственности туман в моей голове стал искрить, светиться многими-многими вещами, которые я от сестры узнал.

Что ты там вынашивала, Линда?

Младенец привалился спиной к её разверстому лбу. Всплеснул ручками, съехал вниз, мазнув, оставив на её шее сукровицу и графический след вроде штриховки. Он неуклюже перевалился через её плечо и, визжа, опрокинулся, скатился по ступеням. Лестница нашего коттеджа всегда была источником травм. Я настаивал на деревянной, хоть это и не вписывалось в модерновый интерьер. Может, Линда потому раньше и не оскальзывалась, что липла грязью? — а я ж ей насильно ноги вытер.

Младенец шлёпнулся на пол, ну, то были его проблемы, наверно, он убился.

Я почтительно накрыл, наконец, сестру одеялом и спустился.

Меня не столько интересовал ребёнок, сколько телефон.

Тут я увидел, что череда странностей не закончилась: новорождённый продолжал ползти. Разумеется, он был полумультяшкой-получеловеком, как иначе, а потому выжил. Он полз к стене. Проектор светил впустую. Прислонившись к краю белого квадрата, стоял его отец — точнее, чёрно-белый силуэт в пустоте после титров последнего эфира. Я легко узнал Вандербоя в профиль. Дитя кричало и тянуло к нему руки.

Тогда-то я наконец вышел из роли наблюдателя. Сделал то, что должен был ещё шесть часов назад.

Я кинулся в прихожую, в закуток с электрощитком. За спиной спятившим оркестром грянула тема сериального интро. Я ударил по рубильникам. Зло истребить нельзя, но можно в своём доме отрубить питание. Персонаж исчез. Дитя завизжало.

Теперь я уловил вторую странность в его представлении: крик был каким-то плоским, монозвук.

Я старался не глядеть на него, но оно, как пятно на сетчатке, непрерывно было моим раздражающим спутником. Куда бы я ни посмотрел, там оказывался этот ублюдок.

Я набрал скорую, а потом вызвал и полицию, пока он маячил рядом. Я оставил точные указания. Попытался обрисовать событие ясно, чтоб у диспетчеров не возникло замешательств. К сожалению, моя заявка больше всего походила на пересказ какой-то серии «Вандербоя».

«Сегодня ночью около полуночи герой сериала поимел мою сестру. И она немедленно разродилась. Роды прошли головоломно: Зевс-молот-Афина. Боюсь, она мертва. Я вызываю бригаду именно для неё. Адрес, ориентировки на местности…»

Голос в трубке поинтересовался: сколько мне лет? что я употребил на ужин? и как я могу звонить по домашнему, если электричества нет?

Я положил трубку.

К тому времени тварь сносно научилась ползать. Должно быть, через четверть часа будет ходить, а к утру я услышу первое слово. Это в порядке вещей, ведь в кино растут не по дням, а по минутам, так? Мне не нравилось, что ублюдок оставляет на чистом полу влажные следы, и я стиснув зубы отправился в ванную. Снял щётку со швабры, взвесил рукоять, подхватил и совок.

Он бодался со слепой стеной, как и положено мальцу, орущему оттого, что родители там закрылись. Ещё бы. Слюна текла замазкой для чернил, мигом высыхала.

На что эта тварь годна? Чего добивался её родитель? Того, что теперь она будет жить по обе стороны кинескопа? Какой может быть толк от этого «поиметь»? Жизнеспособен ли этот образ, твою мать?..