— И сериал закрывается? Мультиков не будет?.. — с облегчением вздохнул я.

— Там неопределённость. Говорят, дело тёмное. То ли с ним разобрались оскорблённые селебрити, то ли православные придурки, то ли он сам себя почикал… Пока не обнародуют заключение, мистика будет плодиться. Ну, мог кто угодно, потому что он наехал на кого угодно…

— «Кто угодно» меня устраивает.

— …но он успел добить последнюю серию. На прошлой неделе. Пойми, у Поти вся жизнь была в этом сериале. Он воплотил всю свою ненависть к системе, власти, рынку. Сегодня в полночь серия пойдёт по зеркалам, мы ждём трансляции.

— Мне придётся ехать, — махнул мне утырок. — Родителей надо встречать на вокзале.

В душе я запел.

— И теперь вы пересматриваете?

— Да, надо как-то закруглить эту красоту. Вообще я уже пятый раз циклю. Обожаю. Сегодня в одиночку буду, ты же пойдёшь дрыхнуть?..

Я поменял подсветку во встроенном шкафу в прихожей. Люблю икеевские диоды, три года служили, и, если бы сестра не укокошила две лампы вешалкой, ещё бы на три хватило. Честно говоря, я уже умотался и больше всего хотел расслабиться так же, как ребята.

Выпил немного настойки. Двадцать крепости не сильно бьёт, со льдом вообще как лимонад, а если перед этим хлорочки надышаться — ух!.. Линда отвлеклась на титрах и целовалась с ухажёром. Терпеть этого не могу. Я отставил бутылку, потому что вспомнил, как мне родаки наказывали.

Её нельзя ругать. Какой там! — лучше даже замечания не отпускать. Если что не нравится — через маму.

Где-то три года назад — или двадцать пять парней назад — она была на первом курсе, а я был совсем дурак. Застал её здесь с каким-то очкаром в балахоне «Гражданской обороны». Очкар был в стельку и втирал мне, что истинные анархисты не переводят часы на летнее время. У них вообще часов нет. А я был тоже пьян и ляпнул, чтоб сестра предохранялась, потому что племяшей-дебилов мне не надо.

Линда со мной полгода не разговаривала. Не утрирую.

Причина в том, что когда ей было семнадцать, она маялась болью в животе, и очень нескоро наши неспешные предки догадались сводить её к врачу. У сестры нашли кисту, тяжёлый случай. Удалили ей яичники. Линда лежала осень в городе. Осталась на второй год в одиннадцатом классе. Вот примерно тогда у неё забрало и упало. Конечно, она эту штуку со своим телом не заслужила. Нас природа просто так может ударить. Покруче Линьцзи. И что теперь? Надо работать с тем, что сохранилось.

Вот мозги у неё есть, но пока ничего путного не творит.

В ту самую беспросветную осень Линда была сама не своя. Мать уволилась, чтоб ухаживать. Я за три месяца пару раз побывал в детской Линды: когда надо было что-то тяжёлое принести или починить. Единственное время в жизни сестры, когда была чистота. Или пустота? Она выбросила свои детские игрушки. Среди них был шикарный советский набор, который переходил в семье от поколения к поколению: целлулоидные дочки-матери с пугающими пупсами, которые аж лоснились. Миниатюрные домики, коляски, погремушки. Линда маленькой им меняла одёжку, пыталась что-то кроить.

Выкинула к чёрту. Чистые полки.

Пока болела — полки обросли книгами. Дополнительный стеллаж собирал я, потому что читала она очень много.

Сначала была подростковая муйня вроде Паланика и два метра оранжевых книг «альтернативы», а потом: Сартр, Бодрийяр, Лакан, Бурдьё, Фуко — звучит, словно то не люди, а десерты высокой кухни. Потом выкинула их и влипла в Камиллу Палью. В этот период Линда объявила себя феминисткой, только особенной, воспевающей не феминизм жертвы, а феминизм удовольствия, «феминизм за, а не против».

Это всё, что я помню, потому что она чересчур умничала.