Наумов смутился.

– Я помню, что мы уговорились до времени держать предложение Пруссии в тайне, но, чтобы со Шлосом разговаривать, мне нужен переводчик. Я по-немецки ни бум-бум.

Бакунин вдруг рассмеялся, ситуация и впрямь показалась ему забавной.

– Между прочим, Шлос отлично говорит по-русски. Странно, что вы об этом не знали. А теперь разрешите откланяться. Простите, но меня ждут дела. Если возникнет надоба во мне, известите запиской. Только не пишите, какая именно надоба.

– Да уж понятно, Федор Григорьевич. Что вы со мной как с кадетом-малолеткой?

На этом и расстались. У Наумова от разговора осталось неприятное чувство. Все вроде трезво обсудили. Бакунин не принимал позу начальника, которую иногда так раздражала, был покладист, по главным пунктам согласился, и все-таки во рту осталась оскомина, словно черемухи переел. Лучше уж Бакунин был привычно высокомерен, чем покладист. В этой проклятой покладистости проглядывало явное равнодушие к делам. Надо бы обсудить это с Гриней. А может быть, ему просто показалось? После недавнего спора, коего он был невольным свидетелем, любой обалдеет. Ведь как собаки сцепились, честное слово! А за подсказку про Шлоса, спасибо. Сегодня с немцем и разберемся.

Явись он к Шлосу днем, может быть, на визит его никто бы и внимания не обратил, но Наумов предстал перед воротами каретника в двенадцатом часу ночи. Понятное дело, ворота были на запоре, капитан-поручик перебудил и хозяев, и подмастерьев, полуодетый Озеров выбежал во двор с криком: «Что? Где? Пожар, что ли?» Только одна Глафира не взволновалась, уж она-то ночью никому не может понадобиться, перевернулась на другой бок и закрыла глаза. И вдруг в дверь и голос под окном:

– Шлос, какого черта? Сейчас-то вы на месте, как я понимаю.

Только тут она узнала Наумова. Добрался-таки до нее капитан. Глафира выдержала паузу: камзол, парик, штаны, все по всем правилам. Охолонись, капитан-поручик! Видит Бог, она хотела избежать этой встречи. Глафира уже давно жалела, что связалась с Отто Вилем. Сейчас ей казалось, что поведи она себя жестко и решительно, и немец оставил бы ее в покое, а неприятное, связанное с заговором дело поручил бы кому-нибудь другому. Но в том-то и крюк, что она боялась быть с Вилем слишком самостоятельной. Она всего боялась, а потому шла у каждого на поводу. Сейчас на нее наденет хомут неистовый Андрей Иванович. И что она ему скажет? Ничего не будет говорить. И пусть сам домысливает, как хочет. Но Бакунин хорош! Спихнул, негодник, все на Наумова. А зачем ей Наумов?

Ввиду позднего часа разговор их был краток.

– Мы согласны на помощь Пруссии в святом для России деле. Когда мы сможем получить от вас деньги?

– Повремените, капитан. Первым делом я должен сообщил в Гамбург о вашем принципиальном согласии. От меня больше ничего не зависит.

– Но назовите сумму, на которую мы можем рассчитывать.

– Это не в моей компетенции. Нам остается только ждать.

Еще пара-тройка вопросов, и неукоснительный ответ: не знаю, мне это неизвестно, вам сообщат об этом со временем.

– Да времени-то не осталось! – громыхнул капитан во весь голос.

– Ничем не могу помочь.

За стеной, прижав ухо к стене, вслушивался в разговор Озеров. По счастью, он не услышал начало разговора, да и не все слова удалось разобрать. Какие-то деньги, кто-то кому-то должен большую сумму, то ли капитан Шлосу, то ли, наоборот, немец Наумову сильно задолжал.

– Я сообщу вам, капитан-поручик, когда будут новости, – важно окончила разговор Глафира.

«Ну, и черт с тобой, – думал взахлеб Наумов по дороге домой. – Нет денег сейчас, пусть. Главное, потом будут. А пока можно маменькину деревеньку в банк заложить. Да и ссуду взять никто мне не запретит. Даст денег немец, со всеми расплачусь. А дальше… победителей не судят».