– Господи, во что город-то превратили! В чужом городе живем. Ведь одни иностранцы кругом. Куда не ткнешься, всюду немецкая речь. Россия Богом для русских создана, а совсем не для приезжих, которых видимо-невидимо. Увяжут тощий узелок и прут в нашу столицу, как саранча. И ведь свои порядки нам навязывают. Я понимаю, при Петре Великом они ехали, так он их сам из-за границы вывез, чтоб на нас работали. А сейчас-то что?

– Но ведь государыня-то у нас немка, – робко заметила Глафира.

– А вот этого я тебе не говорила, – Февронья от возмущения покраснела вся, уткнула руки в бока, словно перед словесной битвой. – Нашей государыни жизни долгой и безбедной, – она перекрестилась на икону. – Дай Бог Их Величеству защититься от злодеев всяких, чтоб все войны она выигрывала и здравствовала на благо своих верных подданных.

Красноречие ее иссякло. Для убедительности она громко и быстро прочитала «Отче наш», потом села и сказала осуждающе:

– Болтаешь много. Раньше-то совсем не так было. Раньше только брякни что-либо непотребное, тебя тут же в Тайную сволокут. А сейчас распустили люди языки.

Глафира пристыженно молчала. В ее планы никак не входило сейчас докапываться до правды. В хозяйке она теперь видела единственную свою спасительницу. Только здесь Февронья заметила, что на Глафире, что называется, лица нет.

– Ну что куксишься, рассказывай! Чем порадуешь на этот раз?

И Глафира рассказала. Голос у девушки дрожал, она с трудом сдерживала дрожь и громко всхлипывала, боясь расплакаться. Февронья допила брагу, отерла рот.

– А чего ты так перепугалась-то? Этого надо было ожидать. Не вечно же тебе немцем жить.

Глафира мысленно поблагодарила своего ангела-спасителя, который своевременно надоумил ее не распускать язык и не жаловаться Февронии на то, что опекун ее обворовал. Но, видно, в эту откровенную минуту ангел отвлекся по своим делам, и, брошенная на произвол судьбы, Глафира совсем потеряла бдительность. Ведь никто ее за язык-то тянул и не приказывал рассказывать с подробностями, что мерзавец-опекун каким-то образом записал ее в покойницы. Наступил миг, когда слезы сами хлынули потоком, и юному кавалеру так стало себя жалко, что не приведи Господь.

Последняя новость взволновала Февронию куда больше первой, но примечательно, что она ни на минуту не усомнилась в правдивости Глафириных слов. Видно, умная женщина умела разбираться в людях.

– Не реви! Жизнь вообще штука трудная.

– Что делать-то? – всхлипнула Глафира, размазывая по лицу слезы.

– Высморкайся перво-наперво. А потом будем бороться за наши деньги.

Глафире было так плохо, что словосочетание «наши деньги» ничуть ее не смутило.

– Будем, – она покорно кивнула.

– До твоего дня рождения осталось всего двадцать дней. Правильно я говорю? Если дело до суда дойдет, судиться будем.

– Но ведь эти двадцать дней тоже надо как-то прожить.

– И проживешь. Сиди тихо, на улицу ни ногой. И не найдет тебя твой немец.

– Да он каждую минуту может здесь появиться. Озеров ему адрес и скажет. И вообще все масоны знают, где я живу.