Однако император, ознакомившись с их докладом, вздохнул и сказал Васильчикову: «Вы, который служите мне с самого начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти мечты и эти заблуждения». После долгого молчания добавил: «Не мне подобает быть строгим». Александр не забыл собственные либеральные идеи. Помнил и о том, что был соучастником заговора против отца. Он не считал себя вправе карать других за то, в чем был грешен сам. Были предприняты только некоторые меры предосторожности, в корпусе Лейб-гвардии учредили тайную полицию. Впрочем, малочисленную и совершенно неопытную в таких делах.
А между тем операции по экспорту революций продолжались. Следующей их целью стала Греция – то же самое Средиземноморье, которое очень интересовало англичан. Но это дело было спланировано довольно хитро. Масонская революционная организация «Филики Этерия» («Дружеское общество») была создана в России, базировалась в Одессе. Она собирала греческих офицеров, состоявших на царской службе, во главе с генералом Александром Ипсиланти. В 1821 г. произошел мятеж против турок в Валахии. Его сочли удобным моментом для начала борьбы.
Ипсиланти самовольно оставил российскую службу, с отрядом перешел границу и бросил призыв к восстанию. Ничего хорошего из этого не получилось. Османские войска били соратников Ипсиланти. Вдобавок греки поссорились с восставшими валахами, в столкновении убили их лидера Владимиреску, потеряв всякую поддержку. До Греции они так и не добрались, Ипсиланти бежал в Австрию, почти все его товарищи погибли. А турки обрушились мстить всем православным, в Константинополе повесили патриарха и троих митрополитов в полном облачении.
Россия возмутилась расправой. Прервала дипломатические отношения с Османской империей. Но западная пресса подняла шум, что восстание организовано русскими, что это попытка захватить Константинополь. После расправы над патриархом и митрополитами восстание и впрямь разгорелось, широко разлилось по Греции. Александр I намеревался поддержать его. Но Англия и Франция недвусмысленно ткнули его носом в его же собственные принципы Священного Союза. Ведь греки выступили против легитимной власти, против своего законного монарха, турецкого султана. То есть были революционерами. При таком раскладе царя убедили, что вмешиваться никак нельзя [43].
Однако финансировать восстание принялась Англия – под видом пожертвований британских греческих общин. Турецких войск поначалу в Греции было мало, они традиционно группировались поближе к русским границам и были отвлечены отрядом Ипсиланти. Поэтому повстанцы одерживали успехи. А в Англии и Франции пропаганда стала раздувать симпатии к ним. Для них собирались пожертвования, посылались деньги, оружие, туда ехали добровольцы – вплоть до такой рекламной фигуры, как Байрон. И разумеется, грекам разъясняли, что царь отказался от них, предал на расправу султану. Выводили их из-под русского влияния и подбирали под свое: получалось, что их настоящими «друзьями» выступали Англия и Франция…
Для Александра I пожар, разожженный «Этерией» и обернувшийся для России грандиозным международным скандалом, стал еще одним толчком, подтвердившим опасность конспиративных кружков. В 1822 году царь издал указ о запрете любых тайных организаций в России, в том числе масонских лож. Все государственные служащие, как военные, так и гражданские, должны были дать расписку, что ни в какой тайной организации не состоят. А если ранее состояли, указать в какой, и письменно заверить, что вышли из нее. При таких условиях царь гарантировал полное прощение и забвение совершенных проступков. Но при обмане и нарушении грозил наказанием.
Этот указ помог и в борьбе с ересями. Лабзин не спешил ликвидировать свою ложу. К тому же имел неосторожность насмехаться над Аракчеевым. В результате осенью 1822 года он отправился в ссылку в Симбирск. А влияние на царя Голицына и его «пророков» Аракчеева давно раздражало. Он выступил могущественным покровителем поборников чистоты Православия. Усилиями его партии удалось убрать от двора баронессу Криденер, Кошелева. Среди помощников Голицына Аракчеев нашел таких, кто тоже засомневался в вере своего начальника, – Магницкого, Рунича, с их помощью стал собирать компромат на министра народного просвещения.
У обличителя еретиков, игумена Фотия, высланного в новгородскую глушь, тоже нашлась сильная покровительница, графиня Орлова-Чесменская – одна из богатейших помещиц России. Она помогала опальному игумену, ходатайствовала за него в столице. Перемены стали возможными, когда митрополита Санкт-Петербургского и Новгородского Михаила (Десницкого), отлично вписавшегося в окружение Голицына, сменил на этом посту Серафим (Глаголевский). Он возвел Фотия в сан архимандрита, перевел в другой монастырь. Сам Серафим не рисковал выступать против высокопоставленных духовных смутьянов. Он использовал Фотия. Пригласил его в столицу, поселил в Александро-Невской лавре.
Архимандрит был настоящим подвижником, носил вериги, а говорить умел очень красиво и убедительно. Орлова-Чесменская сделала ему рекламу, на беседы с ним и за его духовными советами потянулись дамы высшего света, он «вошел в моду». Его представили и Голицыну. Фотий по благословению митрополита Серафима повел себя мудро и тонко. Против еретических увлечений министра и его приближенных не выступал. Голицын счел его вполне «своим», одним из священнослужителей, что подстраивались к нему. Обрадовался: популярный архимандрит может стать новой «звездой», которой он блеснет перед царем.
Министр выхлопотал Фотию аудиенцию у Александра I, тот говорил с государем «о делах веры и Церкви». Действительно, произвел впечатление. Император пожаловал ему драгоценный наперсный крест, он был назначен настоятелем большого Юрьевского монастыря под Новгородом. Но Фотий, попав в придворное окружение, привлек внимание адъютанта царя Уварова. Убедил его, что Православие в серьезной опасности. Его пригласили к императрице, и в беседе с ней архимандрит уже открыто коснулся «до князя Голицына и прочих врагов веры, сынов беззакония».
Стал добавляться компромат, собранный Аракчеевым. А в 1823 году один из директоров Библейского общества, популярный немецкий проповедник Иоганн Госснер настолько обнаглел, что выпустил книгу «Дух жизни и учения Иисуса Христа в размышлениях и замечаниях о всем Новом Завете». Хаял в ней русское духовенство, высмеивал обряды Православной Церкви, доказывая их «греховность». Под крылышком Голицына даже такое сошло бы с рук, но борцы за Православие были уже готовы к атаке. Фотий направил царю два письма с разбором этой и других книг еретиков. Причем провел четкую связь между опасностью духовной и политической. Показал, что разрушение веры – составная часть революционных подрывных операций против монархии.
Александр вызвал его к себе и три часа беседовал наедине. После этого Фотий даже открыто провозгласил анафему на Голицына, допускавшего в своем ведомстве подобные безобразия. Книгу Госснера передали на экспертизу президенту Российской Академии адмиралу Шишкову, подтвердившему обвинения. Цензор, переводчик работы Госснера и хозяин типографии, где она вышла, были отданы под суд. Самого Госснера выслали из России. В мае 1824 года Голицына наконец-то спровадили в отставку с поста министра духовных дел и народного просвещения. Его сменил Шишков, приостановил деятельность Библейского общества.
Впрочем, и Голицына царь все еще ценил. Оставил на службе директором департамента почты. Но страшная угроза ересей, готовых захлестнуть Православную Церковь, была предотвращена. А вот для Александра все случившееся обернулось очередными душевными травмами. Он повернул свою политику против масонов – хотя с начала правления шел на поводу либеральных идей, поощрял их. Он наконец-то отбросил мистические химеры, обратившись к ортодоксальному Православию… Но ведь и эти химеры он поощрял! Считал великим своим достижением эдакое «сближение христиан» разных конфессий, их поддержку. Теперь получалось, что и это его дело было совсем не добрым! Совсем не богоугодным! Так какими же оказывались плоды всего его царствования? Ошибки и заблуждения, которые он только сейчас начал исправлять?
ГЛАВА 10. ЗАГОВОР НАБИРАЕТ СИЛУ
О наследовании престола Александр I сообщил брату Николаю в 1819 году, но дальше эта тема как будто «зависла». Складывается впечатление, что царь сам отодвигал ее как слишком деликатную и неприятную, пугающую. Избегал касаться ее. Очевидно, имели место и колебания Александра. 20 марта 1820 года был расторгнут брак великого князя Константина Павловича с прежней женой. Царь отреагировал. В тот же день подписал Манифест, что лицо Императорского Дома, вступившее в брак с человеком, не имеющим соответствующего достоинства, не из венценосной семьи, не может передать ему право принадлежности к Императорской Фамилии. И дети от такого брака не имеют прав на корону России.
Тем не менее 12 мая того же года Константин Павлович женился на полюбившейся ему полячке Грудзинской. Царь даровал ей титул княгини Лович. Но ситуация создалась двусмысленная. Ведь Манифест Александра касался только Грудзинской и возможных детей. Самого брата он права наследования не лишал. Однако и Константин не спешил поставить точки над «i». Только в частных разговорах с братом Михаилом он упоминал, что «дал себе святое обещание отказаться, навсегда и невозвратно, от престола», «решился уступить мое право брату Николаю». Но предупреждал, что это должно пока «оставаться между нами».
Когда Николай проезжал через Варшаву, Константин отдавал ему почести, не соответствующие его положению. Как особе более высокой, чем сам Константин. Но отговаривался шуткой: «Это все оттого, что ты царь Мирликийский» [54]. Это было детское прозвище Николая. Он же был крещен в честь святителя Николая Мирликийского, а однажды напророчил себе. Спросил отца, почему его называют Павлом Первым. Тот ответил: «Потому что не было другого государя, который носил бы это имя до меня». «Тогда меня будут называть Николаем Первым», – сделал свой вывод малыш [55]. Конечно, над ним посмеялись. Шансов взойти на трон у него практически не было. Впереди – два старших брата, у них должны были родиться собственные сыновья. Вот и появилась семейная шутка, «царь Мирликийский».
А Константин лишь в январе 1822 года приехал в столицу и после беседы с матерью окончательно подтвердил свое решение. Составил официальное письмо об отречении от права на престол, передавая его «тому, кому оно принадлежит после меня». Но царь опять не спешил. Только 2 февраля он подписал ответ, что удовлетворяет прошение Константина. И… дело зависло еще на полтора года.
Летом 1823 года в Санкт-Петербурге на заседаниях Синода присутствовал архиепископ Филарет Московский (Дроздов). Он обратился к царю за разрешением вернуться в свою епархию, но Голицын, в то время еще министр духовных дел, передал ему волю Александра: до отъезда исполнить секретное поручение. Написать проект Манифеста о назначении наследником престола великого князя Николая Павловича. Предупредил, что этот документ будет в глубокой тайне храниться в Москве в Успенском соборе. Святитель Филарет был в недоумении и указал на явную несуразность – смена власти происходит в Петербурге, а тайный акт будет лежать в Москве. Как он сможет повлиять на события?
Царь согласился со справедливым замечанием. Разрешил сделать копии, чтобы хранились в Государственном совете, Сенате и Синоде. Составив проект Манифеста, Филарет несколько раз правил его по указаниям Александра. Наконец, оставил окончательный вариант и уехал. А 25 августа царь сам прибыл в Москву. Через два дня архиепископ получил документ в запечатанном конверте с собственноручной надписью Александра: «Хранить в Успенском соборе, с государственными актами, до востребования моего». Но в случае кончины императора конверт требовалось открыть «прежде всякого другого действия». Аракчеев навестил Филарета и еще раз предупредил, что «государю не угодна ни малейшая огласка». Копии Манифеста переписывал Голицын. За царской печатью и с такими же надписями они были доставлены в Государственный совет, Сенат и Синод в сентябре-октябре 1823 года.