Кредо в эпоху уязвимости

Американская идентичность вступила в новом столетии в новую фазу. Ее значимость и ее сущность на текущий момент определяются уязвимостью Америки перед внешней угрозой и возрождением религиозности, иначе Великим пробуждением, которое сопровождается обращением к вере во многих уголках земного шара.

С распадом СССР Соединенные Штаты остались единственной сверхдержавой и приобрели исключительное влияние на все мировые процессы. Однако события 11 сентября 2001 года продемонстрировали, что ныне США гораздо уязвимее, чем в предыдущие двести лет. В последний раз нечто подобное событиям 11 сентября случалось на территории США 25 августа 1814 года, когда англичане сожгли Белый дом. После 1815 года американцы постепенно привыкли считать неуязвимость и безопасность страны неотъемлемой чертой американского образа жизни. Войны двадцатого столетия велись на океанских просторах, отделявших Америку от европейского и азиатского кровопролития. «Географическая безопасность» обеспечивала контекст самоидентификации американцев.

События 11 сентября 2001 года беспощадно вынудили американцев осознать тот факт, что удаленность от «горячих точек» больше не является синонимом безопасности. Пробуждение от иллюзии было чрезвычайно жестоким: американцы внезапно обнаружили, что участвуют в новой войне, ведущейся на многих фронтах и прежде всего — у них дома. После 11 сентября президент Буш заявил: «Мы отказываемся бояться». Но сегодняшний мир — это мир страха, и американцам придется свыкнуться со страхом, даже если они не хотят жить в страхе. Чтобы справиться с новыми угрозами, следует найти нелегкий компромисс между сохранением традиционных ценностей и свобод — и обеспечением важнейшей свободы сегодняшнего дня, а именно свободы от насилия и покушений на жизни, имущество и общественные институты граждан США.

Уязвимость — главный критерий, по которому американцы на новом этапе развития общества определяют свою национальную идентичность. В прошлом, рассуждая об «отечестве», американцы, как правило, имели в виду страну, из которой они сами или их предки прибыли в Америку. Новая уязвимость заставила понять (и это прекрасно объяснила Рэчел Ньюман, чьи слова цитировались в главе 1), что отечество американцев — Америка и что обеспечение безопасности отечества — приоритетная задача правительства. Уязвимость придала новую значимость национальной идентичности. Тем не менее она не покончила с дискуссиями и конфликтами вокруг идентичности, продолжавшимися всю вторую половину двадцатого столетия. Белизна кожи более не является признаком «доминирующего класса», расовая принадлежность также утрачивает значение (если не считать белого нативизма), англо-протестантской культуре бросают вызов испанизация и мультикультурализм, — в этих условиях вера остается единственным источником национальной идентичности для большинства американцев.

Именно вера сформировала американскую идентичность в эпоху революции и оставалась ключевым элементом идентичности на протяжении всей истории США. В двадцатом столетии ее значимость еще более усилилась благодаря двум факторам. Во-первых, вследствие обесценивания расовой и этнической принадлежности и непрекращающихся нападок на англо-протестантскую культуру, вера единственная из четырех важнейших элементов американской идентичности сохранила свои позиции в обществе. Во-вторых, вера приобрела статус, сравнимый с ее статусом в эпоху революции, как отличительная особенность американской идеологии, противопоставлявшая эту идеологию мировоззрению немецких, японских и советских врагов США. Поэтому многие американцы считают, что национальная идентичность должна определяться исключительно верой и что при условии такого определения сложится «гражданское общество», разительно отличающееся от других, в которых идентичности определяются через расовую и этническую принадлежность, культуру, религию или «наследственность». Америка может быть мультиэтнической и мультирасовой, может не иметь стержневой культуры, но оставаться при этом единой, поскольку американцев объединяет приверженность вере. Но так ли это на самом деле? Может ли идентичность нации определяться только политической идеологией?

Мы вынуждены ответить на этот вопрос отрицательно: кредо само по себе еще не создает нацию.

Исторически американская национальная идентичность определялась религией, расовыми и этническими признаками и культурой вкупе с «американским кредо». Превращение этого кредо в единственный источник идентичности означает принципиальный разрыв с прошлым страны. Вдобавок немногие нации в истории человечества обретали идентичность исключительно благодаря идеологии или комплексу политических принципов. Наиболее показательные примеры из современной истории — коммунистические государства, в которых идеология использовалась для объединения представителей различных национальностей и культур, как было в СССР, Югославии и Чехословакии, или для разделения некогда единого народа, как произошло в Германии и в Корее. Эти идеологические государства возникли как результат принуждения. Когда же коммунистическая идеология утратила свое значение, а необходимость ее поддержания исчезла с окончанием «холодной войны», все перечисленные выше страны, кроме Северной Кореи, исчезли с политической карты земного шара и уступили свое место странам, определяющим свою идентичность через этническую принадлежность и культуру. По контрасту, в Китае «увядание» коммунистической идеологии не привело к возникновению угрозы целостности государства с общей (стержневой) ханьской культурой, сложившейся тысячи лет назад; наоборот, оно вызвало прилив китайского национализма. Во Франции идентичность определялась комплексом политических принципов, но не только им. Французы опирались и опираются на культурно-историческую компоненту («Notre ancestres, les Gaulois»), а религиозный элемент идентичности укрепился во Франции благодаря почти непрерывным войнам с Англией. Идеология «проникла» в национальную идентичность французов лишь в эпоху революции; на протяжении двадцатого столетия горячо обсуждалось, следует или нет принимать ее в качестве элемента национальной идентичности.

Люди достаточно легко меняют политическую идеологию. Коммунисты становятся ярыми антикоммунистами, демократы и либералы принимают марксизм, социалисты демонстрируют приверженность капитализму. В 2000 году, к примеру, в Дрездене насчитывалось немало восьмидесятилетних стариков, которые в юности были истовыми наци, потом сделались убежденными коммунистами, а после 1989 года превратились в не менее убежденных демократов. Во всех странах бывшего коммунистического блока в 1990-е годы прежние коммунистические элиты старательно переопределяли себя как либералов, демократов, поборников свободного рынка или пламенных националистов. При этом они не отказывались от национальной идентичности и продолжали считать себя поляками, венграми, русскими и украинцами. Нация, чья идентичность определяется только политической идеологией, — хрупкая нация.

Принципы «американского кредо» — свобода, равенство, демократия, гражданские права, отсутствие дискриминации и торжество закона — являются своего рода маркерами, базовыми элементами конструкции общества. Они отнюдь не определяют границы и состав этого общества. Некоторые противники «мировоззренческой теории» утверждают, что американское кредо — комплекс политических принципов, применимых к любой стране и любому народу. Если бы это и вправду было так, кредо не могло бы служить важнейшим элементом американской национальной идентичности. И в девятнадцатом столетии, когда Америка была едва ли не единственной демократией в мире, и в столетии двадцатом, когда Америка стала лидером «свободного мира», принципы американского кредо оставались основой американской идентичности. Сегодня демократия во множестве форм распространилась во множестве стран, сегодня у нее не существует сколько-нибудь серьезной секулярной альтернативы. Русские, китайцы, индийцы и индонезийцы, чьи страны эволюционируют в сторону развитой демократии, безусловно, имеют с американцами нечто общее, однако, принимая демократические принципы, они не становятся американцами — они остаются на родной почве, культуре которой по-прежнему привержены, и идентифицируют себя прежде всего с соотечественниками, с такими же русскими, китайцами, индийцами и индонезийцами. Американцами они станут, лишь когда эмигрируют в Америку, примут американский образ жизни, выучат язык Америки, ее историю и традиции, окажутся поглощенными англо-протестантской культурой и станут преимущественно отождествлять себя не со страной своего рождения, а с Соединенными Штатами.

Люди не склонны находить в политических идеологиях то глубокое эмоциональное содержание, которое порождается «кровью и почвой», чувством принадлежности, культурой и национальностью. Эти «эмоциональные факторы» могут не восприниматься как важные, однако они удовлетворяют человеческое стремление к жизни в осмысленном сообществе. А вот лозунг «Мы — либеральные демократы, приверженные американскому кредо» вряд ли утолит это стремление. Нация, как писал Эрнест Ренан, может оказаться, «рождается в плебисцитах каждый день», но эти плебисциты проводятся с единственной целью — принять «родовые признаки» или отказаться от них. Тот же Ренан писал, что нация есть «кульминация долгих поисков, многочисленных жертв и упорных усилий»^{557}. Без «родовых признаков» нация невозможна, если плебисцит их отвергает, он отвергает нацию. Американцы — нация «с воцерковленной душой»; последняя, кстати сказать, трактуется не только и не столько как теологическая категория, сколько как совокупность ритуалов, гимнов, практик, этических заповедей и запретов, литургий, пророчеств и т. д. Душа существует в святых, богах и демонах. У нации, как, например, у американцев, может существовать кредо, но душа нации — это не кредо, это нечто иное, и она определяется общей историей, традицией, культурой, общими героями и злодеями, победами и поражениями, воплощенными в «мистических аккордах памяти».

Кредо — продукт общества с обособленной англо-протестантской культурой. Другие народы принимали и принимают элементы этого кредо, однако кредо в целом, как писал Мюрдаль, есть комбинация английских традиций, инакомыслящего протестантства и идей Просвещения в умах переселенцев восемнадцатого столетия. «Традиции жителей Соединенных Штатов, — замечал Токвиль, — суть особая статья; именно их уникальность и позволяет этому народу единственному на Земле поддерживать демократическую форму правления». Демократические институты американцев «порождены практическим опытом, привычками, обычаями, то есть, короче говоря, тем, что принято именовать традициями»^{558}. Мы, граждане Соединенных Штатов, должны были обрести общую этническую и расовую принадлежность, общий язык, общую культуру и религию, прежде чем смогли «учредить и принять конституцию Соединенных Штатов Америки». Кредо вряд ли сохранит свою значимость, если американцы отринут англо-протестантскую культуру, в которой оно коренится. Мультикультурная Америка станет Америкой с множеством кредо, в которой социальные группы с различными культурами будут пропагандировать собственные принципы и ценности, коренящиеся в той или иной культуре.

События 11 сентября 2001 года стали драматическим символом завершения двадцатого столетия как века идеологических конфликтов и одновременно — символом новой эры, в которой люди будут идентифицировать себя преимущественно через культуру и религию. Явные и потенциальные враги нынешних Соединенных Штатов — и воинствующий ислам, и деидеологизированный националистический Китай. В этих условиях для самих американцев религиозный элемент национальной идентичности приобретает новое значение.

Америка обращается к религии

В 1984 году преподобный Ричард Джон Нойхаус опубликовал книгу «Пустая паперть: религия и демократия в Америке», в которой скорбел об утрате американским обществом религиозных устремлений, идеалов и перспектив. Десятилетие спустя паперть начала быстро заполняться. В 1990-е годы религиозные идеи пережили серьезное возрождение, прежние конфессиональные группы заметно укрепились, появились группы новые, в результате чего присутствие религии в обществе стало ощущаться гораздо более сильно, нежели когда-либо ранее в двадцатом столетии. «Одна из наиболее ярких и неожиданных характеристик американского образа жизни, — пишет Патрик Глинн, — это возрождение религиозного чувства как важнейшей силы в политике и культуре»^{559}.

К концу двадцатого столетия это религиозное чувство окрепло настолько, что стало вызывать озабоченность секуляристов, полагавших, будто историческая победа в противостоянии мирского и сакрального осталась за ними. «Религия вторгается в сферы, которые не могут не вызывать беспокойства», — пожаловался в 2002 году председатель одной секулярной группы^{560}.

Особой важностью, как представляется, обладают два параметра наметившейся тенденции. Во-первых, в последние десятилетия двадцатого века существенно возросло количество протестантов и «повторно рожденных христиан», а также число евангелических организаций. Во-вторых, все больше американцев встревожены упадком общества и деградацией морали — и все больше американцев испытывают потребность в вере, которую не способны утолить секулярные идеологии и институты. Наложение христианского прозелитизма (как на индивидуальном, так и на групповом уровне) на духовные и этические потребности значительного числа американцев превращают религию в ключевой элемент жизненного уклада и восстанавливают христианство в качестве центрального компонента американской идентичности.