Капитан Барре, квартировавший в Майнце, стал свидетелем новогоднего наступления Блюхера. В последнюю ночь 1813 года он встретил в Одершайме друга, отправлявшегося на редут перед Мангеймом, там, где река Неккар впадает в Рейн. Этот человек командовал тремя офицерами и сотней младших чинов; ему был дан приказ «победить или умереть» и ни в коем случае не вступать ни в какие переговоры. Перед рассветом Барре услышал прусскую канонаду и понял, что Блюхер готов форсировать реку и уже напал на позиции его товарища. Поспешив ему на помощь, Барре обнаружил, что на равнине полно прусских разъездов, а редут окружен. На то, чтобы разблокировать его в условиях крупного вражеского наступления, надежды не было, и Барре вернулся в Майнц. Небольшой гарнизон держался три часа, уложив семьсот пруссаков. Это было предвестье того, что ожидало союзников во Франции. С уцелевшими французами (их насчитывалось пятьдесят с небольшим) обращались уважительно, прусский король лично приказал, чтобы офицерам вернули шпаги.
2 января, снова вынужденный прервать обед из-за стремительного приближения врага, Барре и его люди отступили к Вормсу. Гусиный паштет, которым Барре с товарищами-офицерами готовился отпраздновать Новый год, поспешно поделили. «О том, чтобы съесть его „в кругу семьи“, речи больше не было», — рассказывает Барре, улыбаясь при воспоминании о том, как комендант прокричал раз десять, требуя свою лошадь: «Не забудьте паштет!» Они прибыли в Майнц, преследуемые по пятам русской кавалерией.
С того момента Барре и его товарищи оказались в осаде. Блокада города началась 4 января и продлилась до 4 мая, когда император уже отправился в ссылку.
Полковник Марбо из 23-го егерского полка встретил Новый год в Монсе, в местности, которая более двадцати одного года назад стала свидетелем триумфов революционной армии. Сейчас же ее разочарованные обитатели стремились вернуться под старое отеческое управление Австрии. В качестве коменданта округа Марбо имел под своим началом четыреста новобранцев, некоторое количество жандармов и двести не имеющих лошадей кавалеристов из его собственного полка, из которых пятьдесят считались ненадежными, так как были бельгийцами. Каждый день приходили новости о вражеских наступлениях, и горожане становились все более беспокойными. Мэр предупредил Марбо, что в его собственных интересах было бы разумно эвакуироваться. Но он не на того напал. Марбо, которому шел всего лишь тридцать второй год, воевал четырнадцать лет, оставивших на нем шрамы от ран, полученных в Испании, России, Польше, Германии, Австрии и Италии, и был слишком опытным, чтобы ожидать вынужденного сотрудничества со стороны гражданских лиц. Ни один мэр на земле не мог уговорить его покинуть свой пост без приказа. Вместо этого, вспоминает Марбо, «я решил показать зубы». И он тут же сделал это, да так, что отбил и у мэра, и у населения охоту бунтовать.
По требованию Марбо мэр пригласил всех отцов города и их сторонников из крестьян на городскую площадь, где они могли слышать предложение, обращенное к гарнизону. Таким образом собрав всех потенциальных лидеров округа в одном месте под дулами французских карабинов, Марбо сделал другое предложение. «После третьего удара барабана, — сказал он, — я отдам приказ стрелять в толпу и поджечь город». Он подчеркнул, что его люди застрелят любого, кто попытается тушить горящие дома. Зарождающийся бунт был мгновенно умиротворен. Население Монса затихло в ожидании пруссаков.
Они пришли гораздо более скрытно, чем ожидалось. Ночью в Монс явилась банда из трехсот пруссаков, одетых как казаки, чтобы списать на подданных царя злодейства, совершенные по отношению к мирному населению. Они надеялись похитить Марбо, таким образом обезглавив гарнизон. Но, как и мэр, они выбрали не тот город. Окружив отель Марбо и не найдя полковника (он ночевал со своими егерями в казарме), они в ярости разграбили винный погреб, страшно напились и убили старого солдата из полка Марбо, который потерял в России ногу, а сейчас был уважаемым жителем округа. Горожане отреагировали жестоко. Предупредив Марбо об опасности, они вместе с ним устроили засаду, и в последующем сражении более двух третей прусских «казаков» было убито. Они были так пьяны, что не могли защищаться. Благодаря тремстам трофейным лошадям Марбо смог посадить на коней свой эскадрон, после чего спокойно сосуществовал с горожанами, пока не получил приказ отходить в Камбре.
В Арнемском округе, где Макдональд еще молодым офицером, не подозревающим, что станет маршалом Франции, участвовал в республиканских победах 1794–1795 годов, сын шотландского горца снова вел политику, которую отстаивал перед своим начальником еще после отступления 1812 года, — соединить гарнизоны крепостей в одно войско и не позволить задушить их в окружении, как произошло с гарнизонами на Эльбе и Одере. Отступая перед превосходящими силами, он эвакуировал Буа-ле-Дюк, Вессел, Венлоо и Маастрихт. «Я мог лишь следить за Рейном, но не оборонять его, — пишет он. — На бумаге под моим командованием находились силы численностью от 50 до 69 тысяч человек, в то время как в реальности у меня было не более трех тысяч».
Но и трех тысяч было достаточно для человека, который перебрался через Эльстер по стволу дерева. Макдональд умело пробивался к Шалону, где было назначено место сбора, и обнаружил, что город готовится к эвакуации, но через несколько часов пришел призыв о помощи от французского командира в Витри, к юго-востоку. Поэтому Макдональд держался, отбивая атаки тех самых прусских корпусов, которые дезертировали от него в конце русской кампании. Прусский командир, явившийся под белым флагом, грозил, что, если Макдональд немедленно не покинет Шал он, город будет обстрелян и сожжен. «Как вам угодно», — хладнокровно ответил Макдональд, и, когда угроза была приведена в исполнение, французские горожане выбежали в одних ночных рубашках на улицу, где стоял мороз. Подобные приключения были не редкостью для мирных жителей на обширных территориях Европы от Москвы до Кадиса, но Франция с подобным унижением не сталкивалась уже очень давно.
Глава 11
Сапоги и решительность
Для поколения, возмужавшего в начале нашего века, названия этих мест — Монс, Верден, Марна, Шалон, Суассон, Шато-Тьерри — несут ужасный смысл. Но здешние речные преграды, леса и высоты были известны и прежним поколениям воинов. Уже две тысячи лет здесь сражались римляне и галлы, франки и гунны, французы и англичане, арманьяки и бургундцы. Кости сотен тысяч погибших лежат в земле огромного треугольника, опирающегося на Париж, Реймс и Бар-сюр-Об. И сейчас здесь, на покрытых снегом полях и на извилистых второстепенных дорогах, превратившихся в грязное месиво под подкованными сапогами пяти армий, предстояло разразиться целой серии битв.
Первоначальный план императора потерпел крах. Прикидывая свои шансы в Сен-Клу, Наполеон замыслил громадную стратегическую игру, которая, воплощенная в жизнь, напомнила бы его молниеносный рывок от берегов Ла-Манша к Чехии осенью 1805 года. Находящиеся в Лионе пополненные резервы Ожеро должны были войти в Швейцарию и соединиться с итальянцами Эжена, пока сам император с основной ударной силой расположится между Блюхером, идущим на запад, и Шварценбергом, наступающим на Париж с юго-востока. Но медлительность (если не сказать хуже) Ожеро и предательство Мюрата обессмыслили эти грандиозные замыслы. Бывший учитель фехтования так и не вышел из Лиона, а Эжен по-прежнему был зажат на Минчио между австро-баварской армией Тиллера и неаполитанцами короля Мюрата. Брешь между Блюхером и Шварценбергом предоставляла Наполеону единственную возможность, и он незамедлительно поспешил ею воспользоваться.
Удино с двумя дивизиями Молодой гвардии ударил по пруссакам в Сен-Дизье, в двадцати пяти милях к юго-востоку от Шалона, отбросив врага к воротам города Бар-ле-Дюк. Тут начинались знакомые маршалу места. Бар-ле-Дюк был его родным городом, где Удино мог бы стать процветающим пивоваром, если бы не революция и не Бонапарт.
Но Удино лишили удовольствия изгнать пруссаков из собственного двора. Наполеон, изучавший карты и донесения разведки, отозвал его, и армия направилась на юг, к Бриенну на Обе. Стало известно, что город и его крепость уже захватили Блюхер и русский генерал Алсусьев[6].
Удино был не единственным, кто узнавал местные изгороди. Кампания для самого Наполеона превратилась в сентиментальное путешествие. В Бриенне располагалась Военная академия, где в последние дни старого режима обучался двенадцатилетний корсиканский мальчишка — странный, угрюмый маленький ученик, не знающий французского и раздувающийся от гордости, которая его школьным товарищам казалась смешной и наглой. Вернувшись под конец своих долгих странствий в Бриенн, Наполеон обнаружил, что город ощетинился вражескими штыками. «Вышвырните их отсюда!» — приказал он Нею, и Ней, радуясь, что снова идет в наступление, сделал это в той же великолепной манере, в какой штурмовал главный бородинский редут. Новобранцы с готовностью последовали за ним. Если присутствие Наполеона стоило сотни тысяч бойцов, то Рыжий стоил пары дивизий. Вместе с ним за русскими и пруссаками по городу и террасам гнались Удино и зять Виктора, генерал Шато, чья гибель в бою несколько позже оказала существенное влияние на судьбу Франции.
К тому времени, как угас короткий зимний день, враг держался только в крепости, да и ту уже оставлял. Блюхер, ошеломленный скоростью и мощью атаки, бросил полусъеденный обед и попал бы в плен, если бы не спустился на лошади по каменной лестнице за несколько минут до того, как французские колонны перекрыли выходы из крепости.
В двух испуганных женщинах, выбравшихся из подвала, Удино узнал своих кузин. Они нашли здесь убежище после бегства из Бар-ле-Дюка, и маршал, появившийся как сказочный принц, пригласил их на ужин к императору. Такая возможность и впрямь редко кому выпадала, ведь, не считая неожиданной встречи Удино с родственницами и стремительной победы, сам Наполеон тоже едва избежал смерти. В ранних сумерках он со своим небольшим эскортом неожиданно был окружен отрядом казаков. Двое из них, вероятно, не узнав противника, а всего лишь намереваясь пробить себе путь оружием, бросились на императора с пиками наперевес. Генерал Гурго застрелил казака, напавшего сзади, а генерал Корбино убил второго. При почти аналогичных обстоятельствах Наполеон спасся от степных всадников в одном переходе от Москвы. «Я умру в постели, как последний м…к», — предсказал он в тот день. В Бриенне погибло шесть тысяч пруссаков Блюхера, но потери французов были не меньше.
На следующий день, 30 января, император смог осмотреть город. Он узнал дерево над рекой, под которым в двенадцатилетнем возрасте впервые читал итальянского поэта Тассо. Может быть, он вспомнил, что Тассо провел последние семь лет своей жизни в сумасшедшем доме и умер вскоре после того, как в Риме его провозгласили поэтом-лауреатом. От Бриенна до могилы на острове Святой Елены прошло семь лет и четыре месяца. Но писатель должен крепко подумать, прежде чем воспользоваться этим совпадением для окончания саги о жизненном пути этого человека, снова забросившем его в Бриенн тридцать с небольшим лет спустя после того, как он уехал отсюда в парижскую кадетскую школу. За эти годы он покорил целый континент и командовал армиями в таких далеких странах, как Испания, Россия и Святая земля; и вот он вернулся, ведя войско по берегу реки, на которой провел пять несчастливых лет одинокой юности. Эмиль Людвиг, из всех биографов Наполеона Бонапарта ближе всего подошедший к жившему в нем поэту и мечтателю, так пишет о его жизни в Бриенне: «Никто никогда не видел, чтобы этот мальчик смеялся». А над чем ему было смеяться — чужаку в стране, которую он считал вражеской, бедняку в поношенной мешковатой одежде, крохотного роста и знающему лишь самые-самые начатки французского языка? «Если вы, корсиканцы, такие храбрецы, то как вы дали себя разбить нашим непобедимым войскам?» — спросил его один из юных снобов, которых было полно в школе. «Их было по десять на одного нашего», — ответил Наполеон. Теперь, после столь долгого пути, соотношение сил было примерно таким же.
Но сейчас не было времени сравнивать юношеские мечты с достижениями и провалами зрелых лет. Блюхер, ругающийся как солдат, которым он никогда и не переставал быть, отступил к правому крылу Шварценберга, найдя его в Бар-сюр-Обе и незамедлительно получив 20-тысячное подкрепление, пусть и не излечившее его самолюбие, но восполнившее потери. Здесь, на пути союзников, история приподняла уголок занавеса, показывая, что будущие поколения прусских милитаристов припасли для Запада. Был издан приказ безжалостно расправляться с любыми французскими общинами, защищающими свои очаги, как с партизанами. Оказавшие сопротивление гражданские лица подлежали расстрелу, а деревни — сожжению. В ближайшие двое суток были сожжены две деревни — Ла-Шез и Морвийе, первые из длинного списка. В то время в прусских рядах сражался прусский военный теоретик Клаузевиц. Вскоре он станет проповедником жестокости, огласив доктрину безжалостного террора, якобы ускоряющего окончание войны, — доктрину, которая в последующие годы распространилась подобно чуме среди прусских военных умов. В 1870 году в Седане патриотически настроенных граждан казнили за «стрельбу». Путь германской армии по Бельгии в августе 1914 года был отмечен пылающими городами и убитыми мирными жителями; объявлялось, что жертвы этих инцидентов стреляли по германским солдатам. В 1940 году уроки Клаузевица распространились так широко, что гитлеровским палачам не требовалось особого понукания. Вся Бельгия и Северо-Восточная Франция усеяны могильными камнями с надписями «Расстрелян немцами, 1914» или «Расстрелян немцами, 1944». В одном лишь городке Тамин камней с первой надписью насчитывается 384. В деревнях между Бриенном и Ла-Ротьером, возможно, найдутся и могилы с датой «1814». Может быть, именно здесь Клаузевиц придумал свою теорию умиротворения. Ветераны Великой армии находились на постое в Германии с 1806 года, и было бы глупо полагать, что мирные жители не испытали на себе грабежей и насилия. Но такие случаи были отдельными, и совершали их ожесточенные люди, опьяневшие от вина, или от вида крови, или от того и другого. Подобные инциденты никогда не являлись частью преднамеренной политики, провозглашенной французскими властями. Любая война ложится тяжким бременем на население оккупированных территорий, но средний западный солдат — не обязательно убийца, по крайней мере, до тех пор, пока жестокость не возводится в ранг политики.
Наполеон понимал пропагандистское значение этих актов. Через три дня после штурма Бриенна он писал Коленкуру, все еще поглощенному политическим покером на Шатильонской конференции: «Вражеские войска ведут себя гнусно. Все жители ищут убежища в лесах… враги съедают все, уводят всех лошадей и скот, уносят всю одежду, какую находят, даже лохмотья бедных крестьян; они избивают и мужчин, и женщин, непрерывно насильничают. Я видел это состояние вещей собственными глазами… Вы должны нарисовать живую картину вражеских зверств. В таких городах, как Бриенн с двухтысячным населением, не осталось ни единой живой души!»