Внезапное появление Фердинанда в Испании в тот момент, без сомнения, смутило бы англичан, но в итоге императорский блеф не получился. Талейран, главный среди многих высокопоставленных французов, которые старались получить гарантии на случай возвращения Бурбонов, тянул с этим делом до тех пор, пока испанские кортесы не отвергли претензии Фердинанда на трон, и срочное распутывание испанского политического узла потеряло актуальность. Не увенчался успехом и другой жест Наполеона: он приказал отпустить без всяких условий еще одного узника — Папу Римского — и отправить его прямо в Рим, «дабы он явился на своем месте подобно удару грома». Взрыв, который вызвало появление его святейшества в Италии, на севере не услышали. Его без лишнего шума возвел на Святой престол король Мюрат, уже повязанный с коалицией, в то время как сам старик, покидая Фонтенбло, собрал французских кардиналов и призвал их давить на Наполеона при любой возможности. Его нежелание сотрудничать несложно понять. Наполеон, правда, стал орудием восстановления Католической Церкви во Франции после атеистического разгула якобинцев, но с тех пор его обращение с наместником Христа было столь высокомерным, что он восстановил против себя всю католическую Европу. Сейчас Наполеон платил цену за нетерпимость, с какой относился ко всем, кто был не согласен с его личной концепцией модернизации Западной Европы по современным принципам.
Несмотря на непоколебимую самоуверенность и свою демоническую энергию, он все больше напоминал Самсона, доведенного до безумия своими мучителями и вслепую наносящего удары. В его корреспонденции этого периода появляется нотка деспотизма, что не делает чести человеку, который снова и снова выступал как покровитель здравого смысла и гражданских добродетелей. В письме губернатору Антверпена относительно бунтующих голландцев он пишет: «Сожгите ближайшую деревню, надевшую кокарды Оранского дома, и издайте приказ о расстреле первого, кто будет пойман с такой кокардой». Признаки истерики прорываются почти во всех письмах, продиктованных им до отъезда в армию: «Вы должны сделать то-то…», «Он должен сделать то-то…», «Этого нельзя потерпеть…», «Злонамеренные будут преданы скорому суду…». Он словно видел себя одураченным и измученным отцом огромного неуправляемого семейства, чьи выходки и безумства обращают все вокруг в руины, и поэтому подвергающим его безжалостным наказаниям. Но Наполеон не брал на себя ответственности за войну, обескровившую Европу. Ни тогда, ни позже он не признавал за собой вины за какую-либо из войн, кроме войны на Пиренейском полуострове, которую искренне считал своей ошибкой.
Но даже теперь время еще оставалось. Союзников, остановившихся на Рейне, никак нельзя было назвать братством, каким в этот кризисный момент европейской истории они представлялись последующим поколениям. Наоборот, они были брюзгливым, переменчивым, неискренним, запутавшимся сборищем эгоистов, раздираемых взаимным недоверием и сходившихся только в одном — в непреклонной вере в абсолютизм. Кроме этого, они едва ли хоть в чем-то соглашались друг с другом. Англия, от лица которой выступал холодный и непостижимый Каслри*, была, как всегда, озабочена восстановлением в Европе баланса сил, который бы обеспечил ее превосходство на морях. Для этого было абсолютно необходимо, чтобы лежащие точно напротив ее берегов Нидерланды сохранили независимость. Ради этого она снова и снова сражалась в прошлые столетия, и еще дважды ей придется так делать в XX веке.
У пруссаков, в сущности, не было какой-либо общей цели, даже среди них самих. Блюхер и его помощники горели жаждой мести, идеалист Штайн добивался немецкого единства, король — любого увеличения своей державы при условии, что ее население подчинится воле Гогенцоллернов.
Австрийцы, во главе с Меттернихом, желали не большего, чем ограничить владения Наполеона естественными границами — как они их понимали, — и не имели ничего против того, чтобы он продолжал угрожать британскому судоходству на севере, позволив Вене восстановить свою власть над Италией и вернув Австрии адриатические провинции. Больше всего Меттерних боялся сильной Пруссии, которая бы угрожала доминирующей позиции Австрии в Европе.
России, физически самому сильному партнеру в коалиции, британские морские интересы также были безразличны, так как она имела собственные амбиции на востоке, и, хотя она соглашалась на расширение Пруссии за чей-либо счет, перспектива возрождения сильной Австрии ей была не по душе. Среди русских были те, кто, подобно Блюхеру, надеялся отплатить Наполеону его же монетой и войти в Париж так, как французы вошли в Москву, но они не составляли большинства. В целом фанатизм был свойствен лишь пруссакам. Царь хотел бы видеть на французском престоле Бернадота, но такое решение было немыслимо для Франца Австрийского. Он вел дорогостоящую войну не для того, чтобы согнать с престола свою дочь и посадить на ее престол королевы-императрицы дочь мыловара, которая так удачно выскочила замуж за гасконского сержанта.
Бернадот, как младший партнер в огромном предприятии, почти не имел здесь права голоса. Царь уже привел его в ярость, пообещав маршалу Даву с его гамбургским гарнизоном свободный проход во Францию, если тот сдаст город. Воспользовавшись этой возможностью, Бернадот направился на север, чтобы угрожать вожделенной Норвегии, которая к тому же была обещана ему как часть взятки за предательство. Два лучших корпуса Бернадота были приданы прусскому генералу Бюлову, который вел наступление на Нидерланды.
Кроме взаимного недоверия, существовал еще один аспект ситуации, который начинал тревожить лейпцигских победителей. Национализм поднял голову не только к западу от Рейна, где он вполне мог повторить свой ошеломляющий номер 1793-го и 1794 годов, но и среди низших слоев Вены, Берлина и даже Санкт-Петербурга. Объявив народную войну на собственной земле, европейские самодержцы начали подозревать, что они разожгли пожар, с которым не справятся их наследники после того, как первоначальные поджигатели будут наказаны и исправятся. Как заметил, чуть ли не жалобно, один австрийский дипломат: «Война за освобождение государств грозит перейти в войну за освобождение народа». Это была тревожная перспектива для людей, которые с боем прорвались к Рейну, в реальности не имея иных военных целей, чем гарантировать себе будущее наследственных государей и присоединить к своим вотчинам такие страны, как Польша.
И в этой адской мешанине алчности, злобы, зависти и неуверенности Австрия, наименее воинственная из своих партнеров, получила временное преимущество. Надеясь завершить войну без дорогостоящего, рискованного и длительного вторжения во Францию, Меттерних убедил союзников своей страны выдвинуть новый список предложений. Они стали известны как «Франкфуртские условия».
Эти условия были сравнительно простые. Австрия должна была сохранить за собой достаточно большие итальянские территории, чтобы закрепить свое господство в том регионе. Франции доставались Ницца и Савойя. Голландия и Испания должны были получить независимость, а территория Франции ограничивалась «естественными» (а не «исконными») границами. Наполеон сохранял за собой «влияние» в Германии, а Великобритания, получив гарантии своих прав на море, обязывалась возвратить французские колонии, захваченные ею в ходе долгой войны.
Даже Меттерних, который больше всех выигрывал от этих условий, не мог поверить, что они станут практической основой для общего урегулирования. Они не нравились ни Пруссии, ни России, а Каслри от лица Англии, вероятно, видел за ними тщетность всякой помощи континентальным державам по иным, кроме национальных, мотивам. И все же они были предложены в качестве последней попытки добиться мира до того, как хоть один солдат союзников перейдет Рейн, и прошло еще несколько недель, прежде чем от них отказались Россия и Англия — первая потому, что они лишали ее заслуженного триумфа, а вторая потому, что по ним бельгийские порты оставались во владении Франции, что, по словам Каслри, «налагает на Великобританию необходимость постоянных военных приготовлений».
Если бы Наполеон не мешкая согласился на «Франкфуртские условия» — а ему наверняка очень советовали так сделать, — имелась бы вероятность, что Австрия отойдет от союза, недовольная Россия отзовет свои войска, и Англии с Пруссией придется в одиночку воевать против Франции, сплоченной патриотизмом. Но может быть, Наполеон не принимал условия всерьез и имел к этому основания. В тот самый день, когда он выдал дипломатичный ответ, предлагая созвать новую конференцию в Мангейме, союзники выпустили очередную прокламацию, предназначенную для распространения во Франции. Она била прямо по императору. «Мы желаем видеть Францию, — провозглашалось в листовке, — великой, сильной и процветающей, и ведем войну не с Францией, а с неограниченной властью Наполеона, которой он так долго пользовался на горе Европы и самой Франции».
В очищенном от политиканских двусмысленностей и лицемерия виде «Франкфуртские условия» были всего-навсего предложением со стороны Австрии признать ранние завоевания республиканской Франции (главным образом в Бельгии и в Савойе) в обмен на свободу действий в Италии и известные гарантии против создания сильной, единой Пруссии. Как они могли быть приняты, даже в предположении, что Наполеон сейчас был готов согласиться на гораздо меньшую долю европейского пирога? Ни царь, переживший сожжение своей столицы, ни группа барона Штайна, мечтавшая о единой Германии, ни Англия, двадцать лет сражавшаяся за то, чтобы Франция не доминировала на континенте, не могли извлечь ни малейшего удовлетворения из предложений Меттерниха. Тем не менее без какого-либо заключения перемирия в Шатильоне шесть бесплодных недель проводилась конференция, но предметом торгов на ней служили проигранные и выигранные битвы, и вскоре ее затмили события, которые положили конец самой причине для ее созыва.
Во время этого затишья между осенними боями и вторжением во Францию Франц Австрийский, возможно, один из самых законченных лицемеров, каких когда-либо порождал дом Габсбургов, продолжал в письмах своей дочери Марии Луизе уговаривать ее ввести регентство в отсутствие ее мужа, сражающегося с австрийскими войсками на французской земле. «Что касается мира, — писал он в декабре 1813 года, — будь уверена, что я желаю его не меньше тебя, всей Франции и — надеюсь на это — твоего мужа. Лишь в мире лежат счастье и процветание. Мои идеи весьма умеренные. Я желаю лишь того, что приведет к длительному миру, но в этом мире одних желаний недостаточно». К печальным мыслям о будущем человечества приходишь, когда осознаешь, что в конце 60-х годов XX века, после двух мировых войн, закончившихся ядерным грибом над Хиросимой, главы государств всего мира обмениваются друг с другом точно такими же посланиями.
23 января в Тюильри случилась едва ли не последняя из живописных сцен, разыгранных человеком, знавшим, как выжимать последнюю каплю верности посредством эмоционального, но тщательно срежиссированного выступления, и пленниками этой колдовской власти над галльскими сердцами. Собрав офицеров Национальной гвардии, одни из которых были известны как роялисты, а другие — как убежденные республиканцы, Наполеон появился перед ними в сопровождении лишь императрицы — своей жены — и сына, трехлетнего короля Римского. «Я вверяю своих жену и сына вашей доблести», — сказал он, и результат этого обманчиво простого обращения был именно таким, какой ожидался. Смешав ряды, офицеры бросились к нему с громкими криками: «Да здравствует император!» В четыре часа утра 25 января Наполеон отправился на фронт. Больше он уже никогда не увидел ни Марию Луизу, ни сына.
Наполеон ожидал вторжения со стороны Льежа и, имея пока лишь 50-тысячные силы, был вынужден разработать как можно более гибкий план по его отражению. Макдональд удерживал нижний Рейн в Кельне. Мармон, старейший друг Наполеона, расположился в среднем течении этой приграничной реки. Виктор командовал в укрепленном районе еще выше по течению и ожидал прибытия новобранцев. Бертран находился на правом берегу реки напротив Майнца. Ней, раненный в Лейпциге, вернулся на службу, как и Удино, только-только вставший с тифозного ложа. К последнему присоединился Мортье, а Бертье занял свою старую должность начальника штаба. Ожеро, ворчавший, что нечего ожидать от мальчишек, которые даже не умеют зарядить ружье, был в Лионе с 25-тысячным войском. Сульт по-прежнему сражался не на жизнь, а на смерть к востоку от Пиренеев; Веллингтон и союзники принудили его к обороне в районе Тулузы.
Тем временем союзники уже пересекли Рейн в двух местах. Они не стали ожидать весны, на что надеялся Наполеон, и уже были на марше примерно в трехстах милях от западной границы Франции — грандиозная армада, которую можно было придержать, кое-где отбрасывать назад, даже несколько недель не подпускать ее к Парижу, но в целом эту волну, медленно катящуюся на запад, остановить было невозможно. Только один профессиональный солдат в мире мог принять такой вызов, с шансами на успех не более чем один к десяти, и он был принят. На восемь недель, пока колонны сражались и маршировали в снегу и грязи между Арнемом на севере и швейцарской границей на юге, Европа затаила дыхание.
Первым на поле боя оказался Шварценберг с 209-тысячными силами. Он форсировал Рейн между Базелем и Шаффхаузеном (целью многих бежавших из плена англичан, французов и американцев в последней войне) 20 декабря, нарушив швейцарский нейтралитет в надежде выйти к приграничным крепостям и к Вогезским горам. Блюхер, имея 47 тысяч человек, пересек Рейн между Кельном и Раштаттом в первый день нового года, нацеливаясь на Льеж и Брюссель, и шел тем же путем, который выбрали легионы фон Клюка летом 1914 года. Прусский генерал Бюлов, оказавшийся таким упорным противником в Саксонии, ударил своим 30-тысячным корпусом, включавшим часть шведов Бернадота, еще дальше на севере, в Нидерландах, где голландцы уже подняли восстание.
Это был неуклюжий, старозаветный метод, дававший полный простор плохим советам и национальной зависти и доказавший, что вожди союзников почти ничему не научились по наполеоновским учебникам. Имея колоссальное превосходство в людях и вооружении, они снова дали великому мастеру стратегии возможность разбить их по частям, и в течение нескольких дней после прибытия в Шалон император воспользовался этой возможностью. Неделей позже колонны союзников разыграли перед Европой не лишенный юмора спектакль, представ кучкой неумелых рыбаков, повалившихся один на другого в попытке схватить за хвост загарпуненного кита.
Прежде чем пристально приглядеться к этой увлекательной игре, полезно вернуться к мемуарам тех французов, которые лично участвовали в боевых действиях. Все они бросают некоторый свет на характер того времени.