В ноябре, перед тем как отправиться из Майнца в Париж, Наполеон в присутствии маршалов и генералов раздражал Мармона и Макдональда своим иррациональным оптимизмом. Когда те усомнились в осуществимости его планов, он упрекнул их в недостатке рвения. «Что мне нужно, — заявил он, постучав по груди гвардейского генерала Друо, — это сотня таких людей!» Друо, знаток Библии, понимал различие между похвалой и лестью. «Сир, вам нужна не сотня, а сто тысяч!» — ответил он.

Это было верно. 70 тысяч уцелевших под Лейпцигом не могли оборонять протяженную восточную границу от 500 тысяч, а какой толк был от ветеранов, застрявших в далекой Каталонии, или от новобранцев, блокированных в Байонне Веллингтоном, или от опытных войск, живущих на осадных рационах в окруженных врагами городах-крепостях вроде Гамбурга? Из каких-то резервов нации следовало создать новую армию, и в течение одиннадцати недель, проведенных между началом ноября 1813 года и 25 января 1814 года в Сен-Клу и Тюильри, император решал эту задачу.

Это предприятие было и более и менее сложным, чем гигантский рекрутский набор, проведенный после драматичного возвращения Наполеона из России в декабре 1812 года. Более сложным — потому что источники живой силы были вычерпаны до дна; менее сложным — потому что самодержцы уже стояли на границах, а во Франции оставалось еще много людей, считающих, что завоевания революции достойны защиты.

Призыв к оружию раздавался той зимой в самых неожиданных местах и иногда доходил до ушей тех, кто оставался глух к прежним обещаниям славы и завоеваний в чужих странах. Его услышал Карно, организатор побед молодой республики. Услышали его состоятельные люди, обогатившиеся на конфискации церковных земель и опасавшиеся разорения с возвращением Бурбонов. Свои услуги предложили твердолобые якобинцы — но получили вежливый отказ. «Пусть я паду, но не отдам Францию в руки той революции, от которой я ее спас», — заявил Наполеон, вспоминая парижскую чернь, наводнившую сады Тюильри в августе 1792 года. Однако предложение Карно было принято. Наполеон умел распознать неподдельного патриота, а Карно был именно таким человеком. Организатор приграничных побед республики двадцатилетней давности, он отрекся от империи, ушел из политики и жил в бедности и забвении. «Железный Карно, дальновидный, непобедимый, — так писал о нем Карлейль тридцать лет спустя. — Карно со своей холодной головой математика и молчаливым упорством воли был не из тех, кто в час беды заставит себя ждать».

«Предложение услуг от шестидесятилетнего старика, без сомнения, выглядит очень скромно, — писал Карно Наполеону, — но я полагал, что пример солдата, известного своим патриотизмом, может привлечь в ряды ваших орлов немало людей, не знающих, чью сторону им принять, и полагающих, что единственный способ послужить своей стране — бросить ее». Карно послали оборонять Антверпен от пруссаков и шведов, и он зарекомендовал себя патриотом и хорошим воином.

Карно был исключением, но свои услуги предлагали и менее знаменитые французы. Отчаяние военного департамента видно на примере одного из волонтеров: некий полковник Вирио, жертва едва ли не самой гнусной клеветы в истории страны, получил под свое начало подразделение нерегулярных войск, с которым был послан отражать вторжение. Этот случай интересен тем, что иллюстрирует, как в момент национального кризиса добродетель иногда торжествует над пороком и зло бывает наказано: ведь Вирио, бесстрашный солдат с безупречным послужным списком, был отправлен в отставку за то, что осмелился ослушаться шефа полиции Фуше и отказался запятнать себя отправлением двух невинных жертв полицейского заговора на гильотину*.

Они приходили поодиночке, по двое, дюжинами, но их было мало, слишком мало на всю страну. 575 тысяч французов встали под национальный штандарт в 1812-м и 1813 годах, а сейчас 300 тысяч из них были в плену или могли попасть туда в ближайшее время — и пригодных для службы осталось всего около 100 тысяч. Невзирая на это и невзирая на лишения всех лет между Вальми и Ханау, население Франции при Наполеоне ежегодно увеличивалось на полмиллиона, и сейчас императорский и сенатский указ требовал 900 тысяч. Как ни невероятно это звучит, с точки зрения математики такой призыв был вполне возможен. Служащие правительственных департаментов высчитали, что отмена всех освобождений от службы, выданных между 1804-м и 1814 годами, даст 160 тысяч бойцов. Досрочное объявление призыва 1815 года увеличит общую сумму вдвое. Еще почти 200 тысяч числилось в списках Национальной гвардии, и, наконец, на бумаге числился еще один резерв в виде так называемой Местной гвардии. Но имена, значащиеся в списках, не всегда удается обратить в плоть. Цифры, особенно в руках чиновников гражданских ведомств, иногда используются для доказательства, что два плюс два — двадцать два, и приблизительно в этом состояла разница между оценкой и реальностью в декабре 1813 года. Лишь призыв всех ранее освобожденных дал ожидаемое количество, или близкую к нему цифру; во всех других колонках итогового подсчета результат составлял лишь долю того, что должно было быть. Например, попытка досрочно провести призыв 1815 года потерпела такую явную неудачу, что от нее пришлось официально отказаться, а набор рекрутов из резерва и из местных сил привел к тому, что сотни тысяч здоровых мужчин прятались до тех пор, пока жандармам не пришлось отступиться.

Более чем столетие спустя, когда после разгрома Франции в 1940 году немецкие нацисты пытались вербовать во Франции рабочих, французские чиновники удивлялись внезапной массовой смерти молодых людей к северу и югу от демаркационной линии между оккупированной зоной и правительством Виши. Удивляться тут было нечему. Им бы следовало знать свою историю и вспомнить, что происходило во всех французских департаментах между ноябрем 1813 года и весной следующего года. В каждом городе и деревне нашлось множество отказников, которые прятались на чердаках и в сараях у встревоженных родственников или вели первобытную жизнь в пещерах и лесных хижинах. Патриотические прокламации не задевали их чувств — прямой результат ужасного Бюллетеня номер 29 1812 года и тревожных слухов, приходивших следующим летом из Саксонии.

Неграмотный мальчишка-пахарь, подмастерье, живущий на несколько су в день, боялись муштры в императорских войсках сильнее, чем обещанных зверств казаков и пруссаков, но значительная часть населения — как правило, из более просвещенных слоев — все же откликнулась на призыв к оружию. И в самой Франции, и за ее пределами мелкая буржуазия по-прежнему видела в Наполеоне защитника новой эры, поставившей личные заслуги более высоко, чем наследственные привилегии, блестящего импровизатора, которому удавалось сохранять равновесие между тиранией феодализма и анархией толпы, что омрачала революцию. Люди, собиравшиеся под знаменами империи, видели в наступлении союзников возврат к жестким классовым перегородкам XVIII века. Многие представители этого слоя полагали, что Наполеон поставил под удар завоевания революции ради личного возвышения, но это не значит, что они предпочитали его самовластью самовластье Бурбонов и их приспешников, добивающихся чинов. Наполеон, конечно, втянул их в бесконечные войны, причем некоторые начал сам, но он также строил дороги, финансировал общественные учреждения, издал справедливые законы и выполнял их, развивал местную промышленность, поощрял передовое сельское хозяйство, но самое главное — открыл широкие возможности тем представителям буржуазии, которые обладали амбициями и намерением упорно трудиться и приумножать капиталы. Именно потому, что это помнили очень многие французы, Блюхеру, Шварценбергу и царю Александру с таким трудом удалось прорваться к Парижу, хотя их наступление, судя по всему, обещало превратиться в нечто вроде парадной процессии.

Следовало, однако, сперва убедить народ, что все разумные компромиссы себя исчерпали — и Наполеон принялся за это сразу после возвращения в Париж. Бурьен рассказывает нам, что в это время император спал лишь с одиннадцати до трех утра, таким образом работая по двадцать часов без перерывов в одной области или в другой.

Специальные комитеты Сената и Законодательного собрания после рассмотрения условий, предложенных в Праге, должны были подготовить соответствующие доклады, но выводы второго из органов (о том, что Франции следует принять условия, которые Наполеон находил унизительными) вызвали одно из самых гневных публичных выступлений в карьере императора. Он запретил публиковать выводы комитета в печати. «Грязное белье следует стирать у себя дома, — бушевал император, — а не вытаскивать его на обозрение всего мира! Я — единственный представитель народа. Двадцать четыре миллиона французов дважды звали меня на трон! Кто из вас осмелится взвалить на себя такую ношу? Вы говорите об уступках — об уступках, о которых даже мои враги не осмеливались просить… Я нужен Франции сильнее, чем мне нужна Франция». И многое другое в том же духе.

Какое бы унижение ни причинила Наполеону эта неуверенность в его способности спасти Францию из затруднительного положения, он все же втайне решился сделать «уступки», которые имели бы политический вес. Сперва он освободил пленного Фердинанда, наследника слабоумного испанского короля; Фердинанд жестоко поссорился со своими родителями незадолго до того, как оба они в 1808 году были обманом взяты в плен*. «Политическая ситуация вызывает во мне желание окончательно уладить испанские дела», — ласково писал он неприятному юнцу, уже почти пять лет томящемуся во французском плену, после чего переходил к обвинениям англичан в «насаждении в Испании анархии и якобинства» и в попытках установления там республики. Вероятно, это единственный случай, когда герцога Веллингтона обвиняли в разжигании революции.