От таких новостей сердце Костолома окончательно проваливается в холод, как в полынью. То, что он слышит сейчас, не укладывается у него в голове. Может быть, и сама Алиса не до конца осознаёт, к чему её готовят?

— Да, ты прав, — прочтя его мысли по расширенным зрачкам, тихо выдыхает Ольга. — С дочкой я ещё не объяснялась. Не хотела заранее пугать…

Договаривать не имеет смысла. Завтра Ольга улетает. Поезд на Сочи рано утром, и он пойдёт её провожать. А может и не пойдёт. Самолёт до Иркутска после обеда. А когда она прилетит домой, у неё будет пара недель на то, чтобы всё уладить, собрать дочь и вылететь обратно — на этот раз уже не одной. И что-то Яну подсказывает, что задача эта для Ольги окажется непосильной. А совсем-совсем подспудно он думает, что не очень-то она и будет стараться. Как ожидал он её приезда в этом году, сколько надежд питал. А сколько лет до этого он ждал именно этого лета? Кажется, все надежды рушатся тонкими осколками и тают. В глубине души он всегда допускал мысль, что так оно и выйдет. Что, несмотря на данную у смертного одра матери клятву, следовать завету до конца у них не получится. И самое неприятное во всей этой ситуации конечно не поведение сестры — оно объяснимо, и злиться за то, что она ставит будущее своего ребёнка выше будущего своего взрослого брата, бессмысленно. Самое неприятное — чувство собственного бессилия. Свою судьбу он не проживёт — чужой волей его одарили чужой судьбой, и тёплым огоньком надежды на грани его сознания ещё блестела искорка конечности. Он мечтал, что пройдёт весь вверенный ему путь, как бы тяжко ни было, но этот путь имеет конец, а по тут сторону будет свобода. Теперь собственная жизнь ему рисуется клубком, который сколько не разматывай — он не иссякнет, даже мельче не станет. От этих мыслей на душе становится так скорбно, что на разговоры с сестрой уже не остаётся ни сил, ни желания.

Посидев ещё немного в тишине и так и не дождавшись от брата ни слова, Ольга покидает дом, тихонько прикрыв за собой и дверь, и калитку. Что-то ей подсказывает, что на вокзал завтра в шесть утра ей придётся ехать одной.

Обогнув гостиницу вдоль забора и убедившись, что её никто не заметил, Ксюха шмыгает в ближайший проулок. Там лавочка, а вокруг — никого. На лавочку приземляется с невероятным облегчением, будто весь день вагоны разгружала — таков груз усталости на её плечах. Почему этот человек не представился? Почему не спросил её имени? С какой стати так внезапно и бесцеремонно перешёл на «ты»? Почему позвал к себе, но даже не попросил держать всё это в тайне? Будто заранее знает, что она бы о подобном никогда никому не заикнулась. Но при этом, неужели он не знает, что никогда она не пойдёт в тот страшный дом? Одна, не ведая, на что подписывается? И пусть любопытство, пусть тайные фантазии, пусть что угодно её туда манит — она ещё в своём уме. А от мыслей о том, с какими целями незнакомый мужчина зазывает её в гости, становится волнительно и неприятно. Тут же вспоминается навязчивый геленджикский бизнесмен — тот самый, что вручал ей бумаги сквозь сальные намёки. С чего она вообще взяла, что бывает иначе? В её жизни не бывало иначе, а этот тип, пусть и интересен ей, но он же как маньяк из сериалов — хрестоматийный! Ну и вляпалась она — позор какой-то. Нужно согнать краску с лица, выровнять дыхание. Прокашляться, чтоб голос не шалил. Нужно с достоинством передать Розе документы, при этом ни словом, ни жестом не спровоцировав расспросов Женьки. Кстати — она, наверное, уже дома. Должно быть, ужин вовсю накрывает. Приступ совестливости застигает Ксюху врасплох — пока она тут прохлаждается, хоть и вынужденно, подруга, не успев со свиданки вернуться, там в одни руки в столовке шурует. Тяжело вздохнув, Ксения отрывает зад от деревянной скамьи и, стараясь больше не перемалывать в уме недавние события, направляется к гостинице.

Едва переступает порог, и Рoза налетает на неё с разбегу. От хозяйки пахнет эвкалиптом — свежо и даже остренько, и аспирином — едва уловимо, кисло.

— Хорошо, что ты здесь, Ксю! — Роза не глядя выхватывает из её рук многострадальные файлы, снимает сумку с её плеча и толкает девушку в сторону лестницы. — Быстро переодевайся и накрывать! Полчаса осталось! Я бы сама взялась, но не с моими соплями — не хватало ещё полгостиницы заразить…

— А Женька?

Ей не отвечают, но и так ясно: Женька ещё не вернулась. Трубку не берёт. Обидно аж до злости, и в то же время странно — Женька загулять любит, этого не отнять, да только никогда она не жертвовала своими обязанностями в угоду гулянкам. Впрочем, как и наоборот — до сих пор ей удавалось с успехом оба занятия совмещать.

Не явилась Женька и после ужина. Домыв последнюю тарелку, Ксюха, уже совсем без сил, поднимается к себе, на третий, и прямо в униформе плюхается в плетёное кресло на веранде. Дверь в комнату соседки закрыта. Неужели тот, кто ещё несколько часов назад был с ней, сейчас с другой? Развить мысль не получается: рядом возникает Роза с двумя бутылками пивка. Так неожиданно!

— Не перепутай. Тебе — холодненькое, запотевшее… А мне — просто запотевшее. В кастрюле с горячей водой полчаса держала. Говорят, от горла хорошо помогает.

Едва откушенная открывалкой стальная крышка падает на пол, воздух наполняется густым и противным ароматом нагретого хмеля — он куда кислее, чем аспирин. Ну, если от горла помогает, говорят… Ксения откупоривает свою и делает несколько жадных глотков, чуть не давясь хлынувшей к горлышку и щекотно бьющей в нос холодной пеной.

— Переживаю я.

— Да что же мы сидим! — Метнувшись мухой в свою комнату, Ксюша возвращается с помятой визиткой, выуженной из прикроватной тумбочки подруги, и уже спешно набирает номер Валеры. Под недоумённым взглядом Розы переговаривает с ним, и тут уж не до соблюдения конспирации — прости, загулявшая подруга, но тётушка вообще-то волнуется. — Она на свидании была. Но парень сказал, что они расстались около пяти… Он, кажется, перепуган моим звонком. Я ему верю…

Схватив со стола небрежно брошенную визитку, Роза всматривается в имя на ней.

— То есть племяшка уже и до ментов наших добралась? Не ожидала… Значит, она сейчас не с ним? — В глазах за толстыми линзами мелькает уже не тень, а самая настоящая тьма.

— Выходит, не с ним.

Пару минут обе сидят молча, перебирая в уме возможные причины происходящего — от самых нелепых до самых серьёзных, и отвлечься их заставляет лишь скрип калитки во дворе. Не сговариваясь, они вскакивают со своих мест и кидаются к перилам. Во двор заваливает Женька: в темноте виден лишь её силуэт — шатающийся, пьяный. Бегут вниз и, едва выскочив во двор, успевают колышущееся тело подхватить. Тащат наверх, надеясь, что никто из жильцов, собравшихся в холле вокруг телевизора, на них внимание не обратит. Ещё на лестнице Ксюха замечает, что алкоголем от Жени вообще-то не пахнет, зато на ладонях, крепко схвативших её поперёк груди, тут же ощущается что-то липкое и грязное. Лишь затащив её в комнату, щёлкнув выключателем и заперев дверь, они могут в полной мере разглядеть жуткую картину: Женька вся помятая, исцарапанная, а на губе — глубокая трещина. Одежда замызганная — и вправду, словно в грязи вывалeнная. Не дожидаясь распросов, Женька сама начинает говорить — монотонно, на одном дыхании, словно боясь чего-то не успеть:

— Мы у ментовки с Валерой попрощались. Я шла через рынок. Мне ещё тогда показалось, будто за мной следят. После, между рынком и вокзалом, где пустырь… На меня напали. Затолкали в машину. Везли куда-то, но я их не рассмотрела! Угрожали. Сказали, что это только начало. Выбросили чуть ли не на полном ходу… Я не помню, как шла — там одна дорога была, ею и шла. Телефон потеряла. Хорошо хоть сумку с собой не брала. Набрела на Новиковские поля, а оттуда уже нашла путь домой… Я ничего не понимаю!

Пока Роза курсирует между ванной и комнатой, то снимая с племянницы грязную одежду, то обтирая её изуродованную ссадинами кожу влажным полотенцем, Ксюха трясущимися от охватившего её ужаса пальцами нажимает на повтор последнего вызова в своём телефоне. Дело принимает серьёзный оборот — не знаешь, что думать, за что хвататься! И помощь правоохранителей сейчас точно не помешает.