— Мэтр Жако! — настойчиво громко позвал Пуаре, с горечью встопорщив белокурые усы. — Вы что, не узнаете нас?
Трактирщик всхлипнул, издал звук, похожий на скулеж умирающей собаки и повалился ему на руки, обмякнув, как ком теста. Теодор растерянно опустил его на пол.
— Может, и узнал, — с каким-то свирепым спокойствием заметил Рауль, ставя лампу рядом. — Для того, чтобы город был отдан на разграбление, кто-то же должен был его отдать.
Пуаре слегка дернулся, но не ответил. В конце концов, о чем же еще он толковал нам весь день.
— Он жив? — спросил я, быстро поднявшись к ним.
— В обмороке, — сказал Теодор. — Перенесем куда, или как?
Рауль снова поднял лампу. Я наклонился и подержал тонкое сухое запястье, безвольное и холодеющее, коснулся шеи, но и там не нашел никакого намека на пульс.
— Мертв. У него удар.
— С чего ты был так уверен? — изумился Пуаре.
— Возможно, вы стояли слишком близко, чтобы заметить. — Когда-то я полагал, что все это сказки — печать смерти на лицах людей, что должны скоро умереть — заостряющиеся черты, будто вырезанные из полупрозрачного воска, сквозь который просвечивает череп. Когда я увидел такое впервые, то не поверил своим глазам и не придал значения — того единственного значения, которое было верным. Но очень скоро я понял, что, увы, не ошибся. И сколько потом раз приходилось не ошибаться.
— О Господи… — Пуаре перекрестился сам и перекрестил покойного. — Без священника, без отпущенья, с проклятьем на губах… — На его лице отразилась настоящая мука и бесконечная жалость. Мы с Раулем тоже перекрестились. Я снова взял руку покойного, накрыл его ладонь своей.
— Будь прощен за все прегрешения вольные и невольные, ты был хорошим человеком. — Чуть помедлив, я начал читать Pater noster. Прощание, которое, наверное, боле приличествовало бы протестантам, но на латыни. Да и куда было теперь торопиться, проводить ускользающую душу священнику уже не успеть — Pater noster, qui es in caelis, sanctificétur nomen tuum; advéniat regnum tuum; fiat volúntas tua, sicut in caelo et in terra. — Теодор и Рауль присоединились ко мне, один после первых слов, другой чуть позже, — Panem nostrum quotidiánum da nobis hódie; et dimítte nobis débita nostra, sicut et nos dimíttimus debitóribus nostris; et ne nos indúcas in tentatiónem; sed líbera nos a malo. Amen.
И как это звучало у каждого из нас? И впрямь как прощание? Как предостережение? Как угроза и обещание? Как договор, подписанный кровью? Как отходная всему на свете и себе в том числе?
Едва мы закончили читать и в пустом помещении замерли отголоски эха, из угла внизу послышался тонкий вой. Девушка. Кажется, наконец выходит из оцепенения…
Но это был не единственный новый звук.
— Да что тут, вымерли все, что ли? — раздался возмущенный, но пока еще жизнерадостный голос, полный неведения, кто-то сильно толкнул дверь и резко споткнулся на пороге.
— Мать моя, женщина!.. — проронил неожиданно возникший Готье не совсем подходящее для этого места и времени ругательство и удивленно воззрился на нас. — Ребята, это что, вы все натворили?! Ну, вы даете!..
— Готье!.. — со зловещим упреком произнес Рауль.
— Да что там? — нетерпеливо спросил Огюст, проталкивая Готье вперед и появляясь из-за его широкой спины. — Ох… Ого… — промолвил Огюст.
Вой внизу вспыхнул отчаянным звериным криком. Вновь вошедшие шарахнулись от неожиданности, я перемахнул через косые перила, оказавшись ближе к кричавшей. Девушка не стремилась выскочить из угла, просто громко вопила, била руками в стену и рыдала, разметывая в стороны прикрывавшие ее доски, и выдирала на себе волосы.