– Хорошо, но обязательно ли в таких количествах?
– Ну есть же еще патриарший легат, надо бы ему тоже привезти воды, есть Блаттенгетта Херуи[91], есть коптский патриарх в Каире… Мне думается, это достойный повод хоть как-то отблагодарить их за проявленную ко мне доброту.
Я позволил себе заметить, что для изъявления благодарности лучше подойдет тедж и что абиссинцы, по моим наблюдениям, однозначно предпочтут именно такой подарок. Профессор У. нервно хохотнул и посмотрел в окно.
– Так почему бы не набрать воды в мои пивные бутылки?
– Нет-нет, я считаю, это неприлично. Вообще говоря, использовать для святой воды бутылочки из-под «Виши» мне и самому не по нраву. Жаль, что я не успел соскоблить этикетки, – рассуждал он. – Пожалуй, бой сможет сделать это завтра – до того, конечно, как мы наберем воды.
Профессор показал себя с новой для меня стороны. До того дня наше с ним знакомство ограничивалось примерно полудюжиной встреч в более или менее непринужденной обстановке, на разных приемах и зрелищных мероприятиях. Я отметил, что он с беззлобной иронией отзывается о наших общих знакомых, весьма педантичен и склонен восторгаться тем, что мне видится банальным.
– Обратите внимание, – говорил он с типично бостонской интонацией, – обратите внимание на изящество корзины, которую несет эта женщина. В переплетении соломинок отражается весь национальный характер. Ну почему, почему мы тратим время на короны и каноны? Я мог бы день-деньской рассматривать эту корзину.
И его отрешенный взгляд заволакивала мечтательная задумчивость.
Некоторые весьма одобрительно относились к подобным высказываниям, и я предполагал, что они естественны в американской академической среде. Для меня эти сентеции компенсировались вполне здравыми изречениями, например: «Никогда не носите с собой бинокль: как только вдалеке появится объект, достойный вашего внимания, бинокль все равно придется отдать какой-нибудь разнесчастной даме». Но эти проявления здравого смысла лишь заслоняли тот мистицизм, который составлял основу его менталитета. От прикосновения к церковной утвари профессор вмиг проникался пиететом, импульсивным и зримым благочестием, что обещало наполнить нашу совместную развлекательную поездку новым смыслом.
Бутылочки эти, однако, причиняли мне адское неудобство. Они дребезжали на полу, превращая вполне сносную езду в сущее мучение. Не на что было даже поставить ноги, кроме как на эту неровную, ненадежную поверхность. Все время приходилось поджимать колени и терпеть судороги, не имея возможности размять затекшие конечности.
Монастырь Дебре-Лебанос расположен почти строго к северу от Аддис-Абебы. Первые пару миль от города по направлению к обители тянулась заметная дорога, проходящая прямо через вершину горы Энтото. Очень крутая и узкая, она была выложена шаткими, неутрамбованными камнями и булыжниками; на вершине стояли церквушка и дом священника, а прилегающие земли были испещрены глубокими оврагами и нагромождениями камней.
«Во что бы то ни стало, – решили мы, – туда нужно добраться при свете дня».
С вершины дорога спускалась в широкую равнину, которую орошали шесть-семь мелких речушек, бегущих меж высоких берегов под прямым углом к нашей дороге. Нам навстречу попадались идущие в город караваны мулов с грузом шкур. Профессор У. приветствовал их поклонами и благословениями, на что погонщики-горцы отвечали ему лишь пустыми взглядами или широкими, но недоверчивыми улыбками. Некоторые, более умудренные опытом, громогласно требовали: «Бакшиш!» Тогда профессор, сокрушенно качая головой, объяснял, что этот народ, к сожалению, уже отчасти развращен засильем иностранцев.
Равнину мы пересекли за два-три часа; ехали преимущественно не по дороге, а рядом, так как неровная поверхность оказалась удобнее наезженной колеи. Мы пересекли многочисленные высохшие русла рек и несколько ручьев. Над некоторыми из них были видны следы начатого строительства мостов – обычно груды камней и несколько бревен; в редких случаях под ними проходили водопропускные трубы. За обсуждением этих обстоятельств мы оценили удивительные способности нашего автомобиля. Он нырял капотом в крутой овраг, дрожал и слегка спотыкался, вздымая пыль и раскидывая камни; он ревел и буксовал, натыкался на препятствия и раскачивался, пока не начинался подъем; тогда он вдруг устремлялся вперед и упорно взбирался по противоположному склону, словно выпуская из шин цепкие когти. Зато там, где неровности были едва ощутимы, машина временами глохла. Профессор У. со вздохом распахивал дверь, и на подножку непременно выкатывалась пара бутылочек.
«Ah, ça n’a pas d’importance»[92], – говорил шофер и толкал локтем боя, который спрыгивал на землю, подбирал и возвращал на место бутылки, а потом обходил авто и упирался плечом в багажник. Этого небольшого усилия оказывалось достаточно, чтобы машина сдвинулась с места: она продолжала подъем, переваливалась через гребень и, оказавшись на горизонтальной поверхности, набирала скорость, а бой догонял и запрыгивал в трясущееся на ухабах авто с победной улыбкой на своей смуглой рожице.
Примерно в одиннадцать часов мы остановились перекусить у последнего ручья. Бой взял маленькую чашечку и принялся заливать воду в радиатор. Я жевал бутерброды и пил пиво, которое частично расплескалось в дороге. Профессор оказался вегетарианцем; развернув серебряную обертку, он достал небольшой ломтик сыра и откусывал по крошечному кусочку, а потом аккуратно расправился с апельсином. Солнце палило нещадно, и профессор выдвинул теорию, которая тогда показалась мне – да и по сей день кажется – совершенно беспочвенной: чтобы не перегреться в тропиках, надо носить плотное шерстяное белье.
Оставив позади равнину, мы часа три ехали по зеленеющей холмистой местности. Никакой дороги здесь уже не было, и ориентирами порой служили только рубежные камни. Нам попадались стада, их пасли голые ребятишки. Вначале профессор вежливо приподнимал шляпу и кланялся, что повергало в панику юных пастушков; после того как трое или четверо с воем ужаса бросились врассыпную и скрылись из виду, профессор заметил, как отрадно встретить здесь людей, понимающих, какую угрозу представляет собой автотранспорт, а затем снова погрузился в раздумья – по-видимому, о целесообразности вручения бутылочки святой воды императору. Маршрут был непримечателен; его однообразие лишь изредка нарушалось скоплениями тукалов, окруженных высокими живыми изгородями из молочая. Стояла невыносимая жара, и спустя некоторое время, несмотря на бряканье бутылочек и скрюченную позу, меня сморила дремота. Очнулся я от остановки на вершине горы; нас окружала пустынная, неровная, волнистая местность, поросшая травой.
–
–
Как голубя из Ноева ковчега, мы отправили боя сориентироваться в этой пустоте. Полчаса ждали его возвращения. Тем временем откуда ни возьмись появились три местные женщины, которые глядели на нас из-под соломенных зонтиков. Профессор снял шляпу и поклонился. Женщины, сбившись в кучку, захихикали. Любопытство вскоре победило робость, и они подошли ближе; одна дотронулась до радиатора и обожгла руку. Они попросили сигарет, но водитель в грубой форме отказал.