Все, что мне удалось увидеть в тот вечер, – это исход последней партии гостей, с трудом выбиравшихся из калиток Гебби. Им можно было только позавидовать: люди объелись и упились едва ли не до потери сознания. Чтобы придать им хоть какое-то ускорение, полицейские толкали их сзади и лупили палками по бесчувственным спинам, но никакими средствами не смогли нарушить этого благодушного умиротворения. С помощью верной прислуги каждый вождь в конечном счете взгромождался на своего мула, часто моргал и светился улыбкой; один, совсем дряхлый старичок, уселся в седло задом наперед и робко шарил по крупу в поисках возжей; другие остались стоять в обнимку и молча покачивались туда-сюда всей группой; третьи, лишенные дружеской поддержки, блаженно катались в пыли. Я вспомнил о них ближе к ночи, сидя за ужином в салоне итальянской миссии, где велась глубокомысленная беседа о незначительных нарушениях дипломатического этикета, вызванных произволом императора при распределении почестей.
На той неделе прошло еще несколько банкетов, мало чем отличавшихся один от другого. В трех местах устраивались фейерверки, которые заканчивались по меньшей мере одним эксцессом; в одном случае хотели показать фильм, но кинопроектор не работал; в другом месте выступали танцоры из племени галла, которые вроде бы вывихнули себе плечи, да еще так перепотели, что хозяин дома каждому клеил банкноты прямо на лоб; где-то еще танцовщики-сомалийцы тряслись от холода на лужайке, освещенной открытым огнем. Не обошлось и без конных скачек: в императорской ложе яблоку негде было упасть, тогда как трибуны пустовали; тотализатор выплачивал по четыре доллара на каждую выигрышную трехдолларовую ставку; попеременно играли оба оркестра; князь Удине учредил свой приз – огромный кубок, а император – великолепный сосуд непонятного назначения с несколькими серебряными краниками; к нему еще прилагались миниатюрные серебряные блюдца, а также необъятный поднос, уставленный серебряными пиалами, из каких в фильмах едят грейпфрут. Эта бесподобная награда досталась некоему связанному с Французским легионом господину в золоченых сапогах для верховой езды и на очередном приеме была использована легионерами под шампанское. Ходили, правда, шепотки о неспортивном поведении французов: они отослали назад свои книжечки нераспроданных букмекерских квитанций. Другие миссии расценили этот шаг как свидетельство очень низкого уровня клубного духа.
По столичным улицам прошли маршем все виды вооруженных сил, не только регулярных, одетых по всей форме, но и весьма разношерстных, и в самую гущу затесалась проезжавшая на такси Айрин, которая, к своему изумлению, попала в самую гущу конного оркестра, игравшего на шестифутовых трубах и седельных барабанах из дерева и воловьей кожи. При появлении императорского кортежа к аплодисментам добавился пронзительный, завывающий свист.
Состоялось открытие музея сувениров, который включил в свою экспозицию образчики местных народных промыслов, корону, захваченную генералом Нейпиром[88] при Магдале и возвращенную сюда Музеем Виктории и Альберта, а также увесистый камень с лункой посередине – некий абиссинский святой носил его в качестве головного убора.
На площадке у железнодорожного вокзала прошел войсковой смотр.
Но никакой перечень событий не в состоянии передать подлинную атмосферу тех удивительных дней, уникальную, призрачную, незабываемую. Если я, как может показаться, заострил внимание на хаотичности торжественных мероприятий, на непунктуальности и даже на явных просчетах, то лишь оттого, что это и составляло характернейшую особенность празднеств и основу их неповторимого очарования. Все в Аддис-Абебе случалось не к месту и не ко времени; у человека уже вырабатывалась готовность к любым неожиданностям, и тем не менее они постоянно застигали тебя врасплох.
Каждое утро мы просыпались в ожидании ясного дня, напоенного по-летнему ярким солнечным светом; каждый вечер, приносивший прохладу и свежесть, был заряжен изнутри тайной силой, он источал едва ощутимый запах дымка от очагов в тукалах и пульсировал, как живая плоть, неизбывным рокотом тамтамов, доносившимся откуда-то издалека, из сумрака эвкалиптовых рощ. На живописном африканском фоне сошлись на несколько дней люди всех рас и нравов – конгломерат всех возможных степеней взаимных подозрений и вражды. Из общей неуверенности то и дело рождались слухи: насчет места и времени каждой отдельно взятой церемонии; о раздоре в верхах; о волне грабежей и разбоев, захлестнувших Аддис-Абебу из-за отсутствия официальных лиц на своих местах; якобы эфиопскому посланнику в Париже запретили въезд в Аддис; якобы императорский кучер вот уже два месяца не получал жалованья и подал прошение об отставке; якобы одна из миссий отказала в приеме первой фрейлине императрицы.
Как-то после полудня мы с Айрин сидели у гостиницы и, в ожидании обеда потягивая аперитив, увлеченно наблюдали за неоднозначной реакцией приезжих на уличного торговца, который робко подходил к ним со связкой шнурков для обуви в одной руке и с эмалированным
В наших конвертах обнаружились приглашения на императорский обед, назначенный на тринадцать часов текущего дня; поскольку в тот момент была уже половина первого, мы проигнорировали просьбу подтвердить свое присутствие и помчались переодеваться.
Пару дней назад на каком-то мероприятии ко мне обратился профессор У. и сказал со сдержанной гордостью: «В субботу обедаю у императора. Хотелось бы обсудить с ним ряд вопросов». Однако возможности подискутировать профессору не выдалось. Гостей собралось человек восемьдесят, но мест было намного больше, откуда следовало, что рассыльный не сумел завершить свою работу в срок. Мы долго стояли в какой-то застекленной галерее, тянувшейся вдоль стены главного здания. Потом с поклонами и реверансами нас провели в тронный зал, и мы выстроились по ранжиру вдоль стен; официанты предлагали нам «бирр», вермут и сигары. В воздухе витало нечто духовное.
В обеденный зал нас провел сам император. Мы плелись за ним беспорядочной толпой. Он уселся в середине торцевого стола, от которого с обеих сторон отходило по три стола, уставленных золотой утварью и бело-золотым фарфором. На каждой тарелке лежала отпечатанная именная карточка. В течение примерно десяти минут мы сконфуженно толкались в поиске своих мест, поскольку никакого плана рассадки в зале не оказалось, а незнакомые между собой гости ничем не могли помочь друг другу. Император с тонкой, едва заметной улыбкой наблюдал за нами со своего места. Должно быть, мы являли собой весьма курьезное зрелище. Естественно, никому и в голову не пришло полюбопытствовать, для кого предназначены места рядом с императором; когда наконец мы все расселись, две самые высокочтимые гостьи смущенно, бочком скользнули на ближайшие свободные места. Вскоре их пересадили. Теперь Айрин оказалась по одну сторону, а француженка, супруга египетского консула, – по другую. Я сидел между летчиком-англичанином и бельгийским фотографом. Трапеза тянулась долго, с многочисленными переменами неплохо приготовленных блюд французской кухни и приличными европейскими винами. Подавали и тедж, национальный напиток из сброженного меда. Как-то вечером мы заказали такой себе в гостиницу: нам доставили мутную желтоватую жидкость неопределенного вкуса. Императорский тедж представлял собой совершенно другой напиток: прозрачный, с легким коричневатым оттенком, плотный, насыщенный, сухой. После обеда нам по просьбе Айрин принесли полученный из него дистиллят – бесцветный спиртной напиток отменного вкуса и обескураживающей крепости.
За время обеда случился только один казус. Когда мы уже заканчивали, со своего места в дальнем конце зала поднялась упитанная молодая женщина, которая решительно протиснулась между столами и остановилась в считаных ярдах от императора. Как я понял, это была сирийская еврейка, работавшая в каком-то из образовательных учреждений столицы. Она взяла с собой кипу бумаг, которые держала едва ли не вплотную к своему пенсне одной пухлой рукой, а другую вскинула над головой в фашистском салюте. Все разговоры пошли на убыль и смолкли. Император посмотрел на женщину добродушно-вопросительным взглядом. И тогда она чрезвычайно пронзительным и зычным голосом начала декламировать какую-то оду. Этот длинный хвалебный стих сочинила она сама, причем на арабском языке, в котором его величество оказался полным профаном. Между четверостишиями она выдерживала долгие паузы, которые отмечала трепетом своей рукописи, а потом продолжала. Мы уже стали опасаться, что декламация никогда не кончится, и тут поэтесса умолкла так же неожиданно, как начала, сделала книксен, развернулась и, обливаясь потом, тяжело дыша, зашагала на свое место, где снискала похвалу ближайших соседок. Император, поднявшись с кресла, повел нас обратно в тронный зал. Здесь все с четверть часа подпирали стены, пока нас обносили дижестивами. В конце концов мы по очереди откланялись и вышли на солнечный свет.
Из всей той недели один эпизод запомнился мне особенно четко. В поздний час мы только что вернулись с очередного приема. Как я уже говорил, комната моя находилась во флигеле, позади гостиницы; во дворе, который мне требовалось пересечь, спали одна серая лошадь, несколько коз и укутавшийся с головой в одеяло гостиничный сторож. За флигелем, отделенная от гостиничной территории деревянным частоколом, стояла небольшая стайка хижин-тукалов. В тот вечер в одной из них что-то праздновали. Дверной проем глядел как раз в мою сторону, и мне были видны отблески горевшей в хижине лампы. Там тянули монотонную песню, к месту прихлопывали и отбивали ритм на пустых канистрах. Поющих было, наверное, человек десять – пятнадцать. Я немного постоял и послушал. Как был, в цилиндре, во фраке и в белых перчатках. Вдруг проснулся сторож и дунул в маленький рожок; сигнал этот подхватили в близлежащих дворах (принятый здесь способ доказать хозяину свою бдительность), а гостиничный сторож опять завернулся в одеяло и погрузился в сон.
Тихая ночь, и одна эта долгая, бесконечно долгая песня. И тут передо мной воочию предстал абсурд всей прожитой здесь недели: мой нелепый костюм, спящая живность, а за изгородью – не ведающий ни отдыха, ни срока праздник.
На третьей неделе нашего пребывания в Аддис-Абебе, когда завершились официальные празднества и делегатов уже переправляли в береговые районы с такой скоростью, какая ограничивалась лишь количеством спальных вагонов, имевшихся в распоряжении Франко-Эфиопской железной дороги, профессор У. предложил мне совершить вместе с ним поездку в Дебре-Лебанос.
Вот уже четыре столетия монастырь этот служит центром духовной жизни Абиссинии. Построен он у источника, в котором целебные иорданские воды, протекающие под землей вдоль Красного моря, выходят, как принято считать, на поверхность; сюда съезжаются паломники со всей страны, а кроме того, поблизости находится могильник, куда часто наведываются зажиточные горожане, способные позволить себе такую поездку, ибо всем, кого застигнет тут Второе пришествие, гарантировано беспрепятственное вхождение в рай.
Стоял сухой сезон, что позволяло отправиться в монастырь на автомобиле. Недавно туда ездил профессор Мерсер и вернулся с фотографиями прежде неизвестной версии Книги Екклезиаста. А недели две назад из Фиша туда же ехал рас Касса, приказавший по такому случаю отремонтировать мосты, поэтому нам не составило труда найти водителя, который согласился отвезти нас в монастырь. Для начала нужно было получить от Кассы разрешение на проезд по этой дороге. Профессор У. получил его от абуны[90] и одновременно заручился рекомендательным письмом. Нам предложили вооруженную охрану, но мы отказались. В экспедицию вошли только мы с профессором, круглоголовый шофер-армянин и парнишка из местных, который увязался за нами без приглашения. Вначале это нас немного покоробило, но он напрочь отказывался понимать, что от него хотят отделаться; зато потом мы сполна оценили его присутствие. Автомобиль американской марки, которую редко увидишь в Европе, вытворял такие чудеса, на которые, как мне казалось, не способно ни одно транспортное средство. Когда мы загрузили в него верхнюю одежду, ковры, жестяные канистры с бензином и запасы продовольствия, в нем только-только хватило места для нас самих. В гостинице нам в дорогу выдали пиво, сэндвичи, оливки и апельсины, а Айрин приготовила корзину с крышкой, куда сложила консервы и деликатесы с трюфелями из «Фортнума и Мейсона». Как только мы выехали, причем намного позже условленного времени, профессор У. о чем-то вспомнил.
– Вы не возражаете, если мы на минутку вернемся ко мне в гостиницу? Я там кое-что забыл.
Пришлось вернуться в гостиницу «Империал». Он там забыл дюжину пустых бутылок из-под минеральной воды «Виши».
– Я посчитал, – объяснил он, – что из вежливости надо бы привезти святой воды расу Кассе и абуне. Уверен, они это оценят.