Их величества провели всю ночь в неусыпном бдении, окруженные – в стенах собора – духовенством, а по периметру стен – воинскими соединениями. Один сметливый газетчик озаглавил свой репортаж «Медитация за щитками пулеметов» и был на седьмом небе от счастья, когда наконец получил право доступа в святая святых и убедился, что его догадки верны от и до: на ступенях собора, откуда простреливались все возможные подходы, занял позицию пулеметный взвод.

Когда в столицу начали поступать европейские и американские газеты, я с большим интересом сравнивал наблюдения журналистов со своими собственными. Такое ощущение, будто мы стали очевидцами совершенно разных событий.

Мне коронация виделась следующим образом.

Император с императрицей должны были выйти из собора в семь утра. Нам надлежало собраться в шатре заблаговременно, примерно на час раньше. Поэтому мы с Айрин, одевшись при свечах, явились туда около шести. Улицы, ведущие к центру города, были задолго до рассвета запружены представителями местных племен. Мы видели (улицы в ту ночь были, вопреки обыкновению, освещены), как мимо отеля плотными толпами движутся люди в белых одеждах: кто на муле трусцой, кто – приближенный вождя – пешком. Как и следовало ожидать, все поголовно были вооружены. Наш автомобиль, беспрерывно сигналя, медленно продвигался в сторону «Горгиса». Автомобилей было множество: как с европейцами, так и с местными чиновниками. В конце концов мы добрались до собора, где после тщательной проверки наших документов и сличения их с владельцами нас пропустили в ворота. На Соборной площади было относительно пусто; с церковных ступеней, по-епископски безразличные и неподвижные, нас встречали дула пулеметов. Из храма доносились голоса священнослужителей: всенощная близилась к концу. Сбежав от многочисленных солдат, полицейских и чиновников, которые пытались загнать нас в шатер, мы проскользнули во внешнюю галерею храма, где целый хор бородатых священников в полном церковном облачении танцевал под тамтамы и маленькие серебряные погремушки. Барабанщики сидели на корточках вокруг танцующих, а с погремушкой каждый священник управлялся сам, одновременно размахивая зажатым в другой руке молитвенным посохом. Некоторые танцевали с пустыми руками – эти отбивали ритм ладонями. Артисты сближались и расходились, пели и раскачивались на ходу; основная нагрузка приходилась не на ноги, а на руки и верхнюю часть туловища. Танцем они наслаждались от всей души, а кое-кто – буквально до экстаза. Яркий свет восходящего солнца лился сквозь окна на них самих, на их серебряные кресты, на серебряные навершия посохов и на большую, роскошно изукрашенную рукописную книгу, по которой один из них, не обращая никакого внимания на музыку, читал из Евангелия; в косых столбах света поднимались и набухали клубы ароматного дыма.

Потом мы перешли в шатер. Он уже почти заполнился. Публика была одета пестро, если не сказать больше. Мужчины явились преимущественно в сюртуках, но отдельные личности были во фраках, а двое или трое – в смокингах. Одна из дам щеголяла в тропическом шлеме с американским флажком на темени. Младший персонал миссий в полном составе и при полном параде суетился среди кресел, проверяя, нет ли там чего подозрительного. К семи часам прибыли официальные делегации.

При этом императорская чета появилась из собора лишь через длительное время после того, как последний приглашенный занял отведенное ему место. Из-за шелкового занавеса все так же доносилось пение. Фотографы – любители и профессионалы – не терялись и тайком снимали все, что попадалось на глаза. Репортеры отрядили рассыльных на телеграф – отправить дополнения к переданным ранее шедеврам. Однако из-за неверно истолкованных указаний ответственного лица телеграф был закрыт и открываться, судя по всему, не собирался. Не потрудившись известить об этом хозяев, бои-рассыльные, как повелось у туземной прислуги, обрадовались возможности передохнуть и расселись на ступеньках телеграфной конторы, чтобы посплетничать и подождать: а вдруг откроется? Правда всплыла ближе к вечеру и прибавила хлопот все тому же господину Халлю.

Церемония грозила оказаться несусветно долгой, даже если судить по первоначальному графику, но святые отцы с успехом растянули ее еще на полтора часа. Следующие шесть праздничных дней предстояло отдать на откуп военным, но день коронации всецело принадлежал Церкви, и священники трудились на совесть. Псалмы, распевы и молитвы следовали бесконечной чередой, зачитывались пространные отрывки из Писания, и все это на древнем священном языке геэз[85]. По порядку, одна за другой, зажигались свечи; давались и принимались престольные клятвы; дипломаты ерзали в своих позолоченных креслах, а у входа в шатер то и дело разгорались шумные перепалки между императорской гвардией и свитами местных вождей. Профессор У., известный по обеим сторонам Атлантики специалист по коптской обрядовости, время от времени комментировал происходящее: «О, начали литургию», «Это называется проскомидией», «Нет, я, кажется, ошибся, это было освящение Даров», «Нет, я ошибся, это, вероятно, была тайная заповедь», «Нет, скорее всего, это было из „Посланий“», «Н-да, как странно: это, похоже, была вовсе не литургия», «Вот только теперь будет литургия…» – и далее в том же духе. Но тут священники засуетились у шляпных коробок и начали церемонию инвеституры. Императору передавали регалии: сначала мантию, потом, через длительные промежутки времени, – державу, шпоры, копье и, наконец, корону. Грянул ружейный залп, снаружи заполонившие все возможное пространство людские толпы разразились приветственными возгласами; императорская упряжка взбрыкнула, кони поднялись на дыбы, обрушились друг другу на крупы, сшибли позолоченное украшение с передка кареты и оборвали постромки. Кучер соскочил с козел и принялся с безопасного расстояния охаживать лошадей кнутом. В шатре воцарилось облегчение: все прошло без сучка без задоринки, очень впечатляюще, теперь самое время затянуться сигаретой, пропустить по стаканчику и переодеться во что-нибудь попроще. Но не тут-то было. На повестке дня оставалась еще коронация императрицы и наследника престола; еще один залп – и грума-абиссинца, пытавшегося отстегнуть от императорской упряжки пару лошадей, унесли с переломом двух ребер. Мы вновь нащупали свои перчатки и шляпы. Но коптский хор не умолкал, а епископы с подобающими молитвами, речитативами и распевами принялись возвращать регалии в коробки.

– Я обратил внимание на ряд весьма любопытных отклонений от канона литургии, – заметил профессор, – и прежде всего в том, что касается лобзания.

Тут-то и началась литургия.

Впервые за все утро император с императрицей поднялись со своих тронов и удалились за полог, в импровизированное святилище; туда же проследовала и бóльшая часть священников. На сцене остались сидеть одни дипломаты – в неэстетичных позах, с застывшими, осоловелыми лицами. Подобную мину можно увидеть на лицах пассажиров переполненного утреннего поезда Авиньон – Марсель. Но тут костюмы были намного курьезней. С достоинством держался лишь маршал д’Эспере: грудь колесом, в колено упирается маршальский жезл, спина прямая, как у воинского памятника, и, похоже, сна ни в одном глазу.

Время шло к одиннадцати: из павильона уже должен был появиться император. Чтобы его приветствовать по всей форме, в воздух поднялись три самолета абиссинских военно-воздушных сил. Они закладывали вираж за виражом и демонстрировали новообретенное искусство высшего пилотажа, пикируя на шатер и выходя из пике в считаных футах от полотняной крыши. Грохот стоял невообразимый; вожди местных племен заворочались во сне и перевернулись ничком; о том, что священнослужители-копты все еще поют, можно было судить исключительно по губам да по перелистыванию нотных страниц.

– До чего же это некстати, – посетовал профессор. – Я пропустил ряд стихов.

Литургия закончилась около половины первого; под алым с золотом зонтом-балдахином коронованные император с императрицей, более всего похожие, по замечанию Айрин, на золоченые статуи во время крестного хода в Севилье, и прошествовали к пышно декорированному подиуму, откуда император и прочел тронную речь; текст этот, заблаговременно размноженный, экипаж потом сбрасывал с аэроплана, а из репродукторов звучал повтор для простого люда в исполнении дворцовых глашатаев.

Среди фотографов и кинооператоров завязалась довольно злобная потасовка, я получил ощутимый удар в спину тяжеленной камерой и хриплый упрек: «Проходи, не отсвечивай: пусть это видят глаза всего мира».

Священнослужители снова пустились в пляс, и кто знает, сколько бы еще это могло продолжаться, но фотографы затолкали танцующих, привели в смятение, оскорбили их религиозные чувства до такой степени, что те предпочли закончить это действо без посторонних, за стенами храма.

Наконец венценосную чету проводили к экипажу, и обессиленная, но зримо неврастеничная упряжка повезла их на торжественный обед.

Мой водитель, индус, не выдержав этой скуки, отправился домой. Обед в гостинице подали прескверный. Все запасы провизии, как объяснил мсье Алло, реквизированы правительством, а рынок, скорее всего, откроется только к выходным. В наличии оставались консервированные ананасы кусочками и три мясных блюда: нарезанная мелкими кубиками солонина с рубленым луком; солонина куском под томатным кетчупом и ломтики солонины, припущенные в кипятке с вустерским соусом; официанты накануне загуляли и еще не проспались.

В тот вечер настроение у нас было хуже некуда.

А дальше последовали шесть дней непрерывного празднества. В понедельник дипломатическим миссиям предписывалось возложить венки к мавзолею Менелика и Заудиту. Мавзолей, находящийся на территории Гебби, представляет собой круглое, увенчанное куполом здание, отдаленно напоминающее византийские сооружения. Внутреннее убранство составляют произведения живописи, а также подретушированные и сильно увеличенные фотопортреты членов императорской фамилии, высокие напольные часы в корпусе из мореного дуба и немногочисленные разрозненные столы, что высунули ножки из-под расстеленных по диагонали полотняных скатертей; на столах стоят миниатюрные серебряные чаши конусовидной формы, наполненные соцветиями-сережками, незатейливо сработанными из проволоки и красновато-лиловой шерсти. Вниз ведут ступени – там, в крипте, находятся мраморные саркофаги двух правителей. Покоится ли в каждом саркофаге соответствующее (да хотя бы какое-нибудь) тело – это другой вопрос. Дата и место смерти Менелика составляют дворцовую тайну, но принято считать, что скончался он года за два до того, как об этом официально сообщили народу; императрица же, вероятнее всего, захоронена под горой в Дебре-Лебаносе[86]. Все утро делегации крупнейших держав добросовестно прибывали по графику, и даже профессор У., не желая никому уступать пальму первенства в благочестии, явился нетвердой, но суровой поступью с букетиком белых гвоздик.

Ближе к вечеру в американской миссии было организовано чаепитие – теплое, дружеское мероприятие, а итальянцы затеяли бал с фейерверками, но самый живой интерес вызвало пиршество-геббур, устроенное императором для своих соплеменников. Подобные пиршества являются неотъемлемой частью эфиопской культуры: они закладывают основы едва ли не родственных по своей прочности связей, которые существуют здесь между простым народом и повелителем, чей престиж в мирное время напрямую зависит от периодичности и щедрости геббуров. Еще несколько лет назад приглашение на геббур считалось гвоздем программы для каждого гостя Абиссинии. Едва ли не все книги об этой стране содержат подробное, основанное на личном опыте повествование о таких пиршествах, где тесными рядами сидят на корточках сотрапезники, а рабы еле успевают подносить сырые, еще дымящиеся четвертины говяжьих туш; каждый гость с особой сноровкой нарезает свою порцию мяса: направленный снизу вверх резкий взмах кинжала точно отсекает сочащийся кровью ломтик на один укус; на плоских запотевших блюдах подают местные лепешки; изрядными глотками отпиваются из сосудов в форме рога напитки тедж и талла[87]; во дворе мясники не покладая рук забивают и разделывают бычков; император и его приближенные сидят за обычным столом и обмениваются друг с другом жгуче-острыми кусочками более изысканных деликатесов. Таковы традиционные черты геббура, и, надо думать, нынешний пир не стал исключением. Журналисты, излагая свои впечатления, прибегали к эффектным пересказам Рэя и Кингсфорда. А дело было в том, что в преддверии такого пиршества мы столкнулись с крайними мерами, направленными на то, чтобы не допустить туда европейцев. Господин Халль по дружбе пытался составить протекцию каждому из нас в отдельности, однако никто так и не получил приглашения, кроме двух особо настырных дамочек и одного темнокожего корреспондента, представлявшего синдикат негритянской прессы и беззастенчиво использовавшего расовый фактор.