Я сдернул пробковый шлем, надеясь, что небесные силы уберегут меня от солнечного удара, но одновременно со словами профессора наш проводник вдруг остановился и прямо на тропе начал справлять нужду, из чего я заключил, что его преклонение перед этой землей далеко от фанатизма.
В пути мы поравнялись с неглубокой пещерой, образованной нависающими утесами. Кругом сочилась и капала вода, тропа размокла и сделалась скользкой. Именно сюда сносят тела верующих: сейчас они лежали повсюду, одни в упаковочных ящиках, другие – в выдолбленных древесных стволах, заколоченных досками и беспорядочно сваленных в кучу; многие из этих небрежно сработанных гробов частично увязли в сырой земле, а иные развалились на части, выставив напоказ свое содержимое. Нам сообщили, что на другом склоне имеются такие же могильники.
Перед нами открывался прекрасный вид на долину; проводник указал на скопление стоящих вдали построек.
– Там женский монастырь, – пояснил он. – Как видите, наше совместное проживание – это бессовестная ложь. Их дома стоят отдельно. Мы к ним через долину не ходим, а они не ходят к нам. Никогда. Люди врут. – Ему очень хотелось подчеркнуть этот факт.
Наконец мы дошли до живописного источника, который ниспадал каскадом, чтобы влиться в речку глубоко на дне долины. Однако бóльшая часть воды отводилась в железные трубы и поступала в купальни близ монастыря. Чтобы их осмотреть, мы повернули обратно, вниз по склону. Одна из купален, построенная специально для императора Менелика, находилась в кирпичном домике с крышей из гофрированного железа. В старости сюда охотно наезжала императрица, а после ее кончины домик пришел в запустение. Мы заглянули в окно и увидели простой кухонный стул. Из потолка торчал носик изъеденного ржавчиной желоба, откуда на кирпичный пол падала струйка воды и вытекала через сливное отверстие в углу.
Другая купальня предназначалась для общего пользования. Там труба была оснащена двумя желобами, направляющими воду в обе стороны от кирпичной стены. Одна сторона мужская, другая женская; каждая огорожена трехстворчатой ширмой. Пол – бетонный. В день нашего визита там обливался водой какой-то мальчонка, фыркая и брызгаясь, как в обычной душевой.
Когда мы вернулись, наш армянин и один из монахов передали нам вопрос абуны: кого зарезать на обед – козу, барана или теленка? Мы ответили, что съестное у нас взято с собой; кроме ночлега и воды для умывания, нам ничего не требуется. Армянин объяснил, что отказываться здесь не принято. Мы сдались: быть может, пяток яиц? Но нам сказали, что яиц как раз нет. Монахи решительно намекали на козу. В обители мясо было роскошью, и под видом нашего приезда братия, несомненно, решила устроить себе пир. Однако вегетарианские принципы профессора не дрогнули. В конце концов ему предложили мед, и он с готовностью согласился. Затем перешли к вопросу о нашем размещении на ночлег. Нам предложили выбирать между хижиной и шатром. Армянин предупредил: если мы заночуем в хижине, то непременно подхватим какую-нибудь мерзкую заразу, а если в шатре, то, не ровен час, станем добычей гиен. Сам он уже все обдумал и решил спать в машине. Мы вернулись в монастырь, и абуна самолично повел нас смотреть хижину. Ключ нашли не сразу, а когда дверь наконец распахнулась, нам навстречу выбежала тощая коза. В зловонной каморке даже не было окон. Видимо, она служила чуланом: на полу валялись какие-то тряпки и поломанная мебель. В соломенной крыше гудел пчелиный рой. Хижина еще не совсем готова, объяснил абуна, ведь он не ждал гостей. Подготовить ее недолго, но, быть может, мы не обидимся, если он предложит нам шатер? Шатер устраивал нас по всем статьям, и абуна с явным облегчением распорядился о его установке. Солнце клонилось к закату. Возле того дома, где нас принимали, была выбрана подходящая площадка, на которой вскоре раскинулся круглый шатер. (Впоследствии мы узнали, что шатер принадлежал старой императрице. Она нередко в нем ночевала во время своих поездок на воды.) Прямо поверх сена пол застелили коврами. На опорной стойке закрепили маленькую лампаду в форме кораблика; наши собственные коврики, провизию и бутылки перенесли сюда же и сложили у стенки. После этого нас пригласили войти. Мы сели по-турецки, абуна устроился рядом. В тусклом свете лампады он словно раздался вширь и вверх, а тень от его объемистого тюрбана и вовсе заполонила собою весь шатер. Водитель опустился на корточки лицом к нам. Абуна, лучась неизбывным добродушием, выразил надежду, что здесь нам будет удобно; мы сердечно поблагодарили. Разговор не клеился, и мы, все трое, застыли с бессмысленными улыбками. Вскоре кто-то приподнял полог, и в шатер вошел одетый в тяжелый коричневый бурнус монах с допотопным ружьем. Он поклонился и тут же вышел. Абуна объяснил: это сторож, который будет спать снаружи, поперек входа. Мы вновь притихли и неловко заулыбались. Наконец доставили ужин: корзину с полудюжиной больших лепешек из плотной, липкой субстанции, по виду смахивающей на каучук; затем добавились кувшины: один с водой, другой с таллой, напоминающей водянистое горькое пиво, а немного погодя – и два рога с медом, но совсем не таким, какой продают в Тэйме[95]: это был дикий мед сероватого цвета, выскобленный прямо из дупла вместе с трухой, грязью, птичьим пометом, дохлыми пчелами и личинками. Для снятия пробы все кушанья сначала подносили абуне, а потом уже нам. Мы выражали свой восторг кивками и фальшивыми улыбками. Разложив перед нами снедь, монахи ушли. Тут армянин бессовестно бросил нас на произвол судьбы, сказав, что должен сходить проведать боя. Мы втроем остались в полутьме смотреть на съестное и глупо улыбаться.
В углу стояла наша корзина с крышкой, доверху набитая европейскими деликатесами от Айрин. В присутствии абуны нечего было и думать в ней порыться. Мало-помалу до нас дошла жуткая истина: наш хозяин откровенно напрашивается на ужин. Я оторвал от края лоскуток лепешки и попытался его сжевать.
– Положение пиковое, – забормотал профессор. – Придется симулировать недомогание.
Стиснув руками лоб, он стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, испуская глухие мученические стоны. Приступ был разыгран безупречно. Абуна явно встревожился; тогда профессор схватился за живот, пару раз рыгнул и свалился навзничь, закрыв глаза и тяжело дыша; потом, опершись на локоть, он выразительными жестами показал, что ему необходим покой. Абуна все понял; всячески выражая свое сочувствие, он встал и ушел.
Через пять минут, когда я уже вскрыл консервы из рябчика и откупорил бутылку лагера, а профессор с вожделением уминал спелые оливки, вернулся наш армянин. Со значением подмигнув, он схватил кувшин местного пива и залпом выдул кварту-другую. А после разложил перед собой две лепешки, обильно сдобрил их медом, сложил вместе и засунул в карман.
–
– Наконец-то я прочувствовал, – изрек профессор, доставая жестянку с порошком от блох, – что оказался в самом сердце Эфиопии.
Посыпав порошком ковры и одеяла, он замотал голову светло-серым кашне и стал устраиваться на ночь. День выдался не из легких, и я, выкурив трубку, решил последовать его примеру. Лампада мерцала и нещадно дымила, грозя в любой момент пережечь веревку и спалить нас заживо. Я погасил пламя и уже начал задремывать, когда вернулся абуна с фонарем, чтобы справиться, не полегчало ли профессору. Какое-то время мы бестолково улыбались, а затем профессор в доказательство своего выздоровления указал на полупустой кувшин с пивом и оскудевший рог с медом. Абуна оглядел их с явным одобрением, но тут же, обведя взглядом шатер, заметил порошок от блох, лежавший толстым слоем на полу и одеялах. Призвав к себе сторожа, он строго отчитал его за такое небрежение. Сторож торопливо схватил метелку и прошелся по всему шатру. Порядок был восстановлен; после многочисленных поклонов, улыбок и благословений настоятель ушел.
Спал я, мягко говоря, неважно. Ночь выдалась убийственно холодной; по долине гулял злой ветер, который проникал во все щели шатра и под наши тонкие одеяла, да еще у входа кашлял и бурчал сторож. Еще до рассвета я выполз наружу и стал смотреть, как пробуждается монастырь. Похоже, никакой распорядок дня там не соблюдался. Монахи поодиночке и парами выходили из хижин и влачились на работы в лес и поля. Некоторые направились в сторону церкви, и мы с профессором последовали за ними. Монахи немного посидели на свежем воздухе, а после началась служба – определенно с кондачка. Кто-то затянул не то псалом, не то литанию, другие подхватили как могли; двое или трое стали читать вслух из больших рукописных книг на складных аналоях; остальные стояли, опираясь на посохи, или бубнили по углам, сидя на корточках. Фрески в алтаре были завешены зелеными шторами; один из священников объяснил нам жестами, что ради нас шторы отдернут в этот же день, только позже.
На завтрак мы вернулись к себе в шатер. Холодная ночь отбила у нас охоту к пиву и анчоусам, но куда было деваться, если, кроме них, да еще ягодного компота и фуа-гра, в корзине больше ничего не оставалось?
В шатер вошел сторож, прикончил пиво и подкрепился лепешками с медом. Он проявил неподдельный интерес к нашему личному имуществу и ощупал все предметы по очереди: консервный ключ, электрический фонарик, перочинный нож, пару щеток для волос. Я показал ему трость с вкладной шпагой, которую захватил в поездку без особой цели, и дал повертеть в руках; он в ответ продемонстрировал мне ружье и патронташ. Половину патронов заменяли стреляные гильзы; оружие дышало на ладан. Вести из него прицельную стрельбу было бы затруднительно и наверняка небезопасно. Я спросил сторожа, случалось ли ему убивать из этого ружья; помотав головой, он достал большой, плохо заточенный кинжал и воткнул клинок в землю.
Появившийся вскоре водитель заверил нас, что прекрасно выспался и сумеет освободить машину из горного плена, где она перекрывала подходы к монастырю и доставляла массу неудобств пастухам. Мы наказали ему непременно быть рядом, когда настанет время переводить разговоры со священнослужителем, который поведет нас осматривать храмы. Их было два: собор, который мы уже посетили, и небольшая часовня, где находился крест, сошедший с небес. Профессор, допускавший, что это вполне может быть фрагмент подлинного креста, доставленного сюда из Александрии после арабского нашествия, выразил глубокое благоговение; лицезреть этот крест посторонним не полагалось, но в знак особого расположения нам показали шаль, в которую он был завернут.
В соборе мы заплатили по семь долларов, чтобы для нас открыли фрески. Совсем недавно их подновили яркими красками, и священник с понятной гордостью предъявил нам результат реставрации. На одной стене висели изображения раса Кассы, Менелика и покойной императрицы. Эти образа, несомненно, были скопированы с фотографических портретов; в итоге лица курьезно выделялись отчетливыми эффектами света и тени, а также тщательной проработкой деталей на общем фоне чисто условной предренессансной композиции. Другую стену занимали конные иконы. Профессор набросал ее план и записал все имена святых.
Потом нам показали латунные кресты для крестного хода, а также иллюстрированные миссалы, не слишком древние. Кстати, в этом заключалась любопытная особенность Дебре-Лебаноса: хотя со времени принятия в стране христианства этот монастырь оставался центром духовной жизни Абиссинии, причем веками находился на этом самом месте, в нем, похоже, не сохранилось ни одной реликвии прошлого. Вероятно, монастырские сокровища были разграблены в ходе постоянных нашествий и беспорядков, какими отмечена история Абиссинии, а то и постепенно распроданы в тяжелые времена, но быть может, их просто не хотели показывать чужакам.