– Аh, – следовал неизбежный ответ. – Vous savez, monsieur, ça n’a pas d’importance[99].

На протяжении всей поездки бой сидел на переднем крыле автомобиля, высматривая редкие валуны и следы копыт, служившие нам указателями. Правда, один раз даже наш армянин пришел в отчаяние. Мы все час за часом ходили расширяющимися кругами, обшаривая совершенно пустую местность лучами электрических фонариков. И возвращались к машине ни с чем. Был уже одиннадцатый час, в воздухе сильно похолодало. Мы стали обсуждать, как будем согреваться в течение следующих восьми часов, и тут бой высмотрел впереди огни. Мы поспешили туда и уперлись прямо в караван, расположившийся на ночлег у костра. Наш приезд вызвал в лагере большой переполох. Мужчины и женщины выбегали из палаток или выпрыгивали из смятых куч одеял; животные вскакивали и рвались с привязей или метались на стреноженных ногах. На нас нацелились винтовки. Тем не менее армянин направился в самую гущу и, раздав в качестве жеста доброй воли некоторое количество мизерных денежных сумм, узнал дорогу.

Самое суровое испытание ждало нас на вершине горы Энтото, уже в пределах видимости Аддиса. Тот этап поездки был чреват опасностями даже при свете дня, но теперь, когда у каждого из нас одеревенело туловище и усиливался озноб, все остальное казалось несущественным. Дважды мы тормозили в считаных футах от пропасти, так как бой уснул, где сидел – на крыле автомобиля. Потом забуксовали: два колеса крутились в воздухе, а два других увязли в глубокой канаве, но в конце концов выбрались на дорогу – и в этот самый миг у нас кончился бензин. Двумя минутами ранее из-за этого могло бы случиться непоправимое. Но сейчас дорога шла под гору, и мы докатили до города на свободном ходу. К гостинице, где остановился профессор, мы подъехали совершенно измочаленными и даже не смогли пожелать ему спокойной ночи. Молча собрав свои бутылочки со святой водой, профессор едва заметно кивнул и направился к лестнице, но не успел он скрыться из виду, как я отключился. Хмурый ночной портье раздобыл для нас канистру бензина, и мы поехали дальше, в «Отель де Франс». Управляющий, вскипятив чайник, не ложился спать и ждал меня с бутылкой рома. В ту ночь мне спалось неплохо.

Еще в Лондоне я, наивно жаждавший попасть за границу, купил прямой билет до Занзибара: между этим островом и Джибути судоходная компания «Мессажери маритим» осуществляла рейсы два раза в неделю. Теперь, когда все возвращались домой, я пожалел о таком решении, с легкой завистью мечтая о Рождестве в Ирландии. До прибытия следующего парохода, «Генерал Вуазон», оставалось десять дней, но перспектива провести все это время в Аддис-Абебе или в Джибути меня не прельщала. Я уже собирался сдать билет и отплыть в северном направлении на одном итальянском судне с Айрин, когда мистер Плаумен, британский консул в Хараре, приехавший с семьей в столицу по случаю коронации, оказал мне большую любезность, пригласив вернуться вместе с ним и несколько дней погостить в его доме. Никакое другое предложение не смогло бы порадовать меня сильнее. Харар, арабский город-государство, выделялся среди других плодов эфиопского империализма романтическими ассоциациями: сэр Ричард Бёртон выбрал его местом действия своего романа «Первые шаги в Восточной Африке, или Исследование Харара»; там, между побережьем и высокогорьем, сходились караванные пути; там народности галла и сомали, смешиваясь с арабами, производили на свет женщин, которые славились своей красотой на всю Восточную Африку.

Поговаривают, что автомагистраль вскоре свяжет этот город с железной дорогой, но в настоящее время туда приходится добираться по коварному перевалу и узкой грунтовой дороге – этим маршрутом Артюр Рембо переправлял стрелковое оружие Менелику[100].

Утром 15 ноября мы уехали с одним из последних поездов особого назначения. В отличие от прибытий, отъезды проходили без лишней шумихи. Оркестра не было, зато на платформе толпилось все европейское население столицы. Даже водитель-армянин пришел нас проводить; весь мой вагон был увешан букетиками цветов – это постарались слуги британского чиновника, направлявшегося домой в отпуск. Явился на проводы и господин Халль: с моноклем и в цилиндре.

Наутро, с рассветом, поезд сделал остановку в Дыре-Дауа, и мы с четой Плаумен распрощались с нашими попутчиками. После почти бессонной ночи мы провели тот жаркий воскресный день в отеле «Боллолакос». Я сходил на службу в церковь, где безобразничали французские дети, принял ванну с песком на дне и лег спать.

Вечером у нас был ужин в теплой компании, куда входили Плаумены, гувернантка их детей, киприот – директор местного банка, брат господина Халля, занимавшийся торговыми делами в Дыре-Дауа, и его супруга-англичанка, которая прикрепила на грудь массивный эмалированный памятный знак, выпущенный в честь открытия Эппинг-Фореста[101] для широкой публики; знаком этим был некогда отмечен ее отец, член муниципального собрания в лондонском Сити. Мы пили кьянти и судачили о коронации, сидя на открытом воздухе, под апельсиновым деревом, а нам на стол и на головы сотнями падали сверху мелкие красные муравьи.

В тот день лошадей четы Плаумен пригнать не успели, так что отъезд их семейства неизбежно откладывался до утра вторника, а прибытие в Харар – до четверга. Глава железнодорожного управления телеграфировал начальнику вокзала в Дыре-Дауа, чтобы тот заранее обеспечил для меня мулов и сопровождение: благодаря этому я мог продолжить путь уже наутро и приехать в Харар на день раньше гостеприимных Плауменов. Мне хотелось прибыть в город одному и без помпы.

Поэтому выдвинулся я с утра пораньше, верхом на флегматичном сером муле, в сопровождении говорившего по-французски верхового проводника-абиссинца, пожилого грума, который увязался за мной вопреки моим протестам, и крайне свирепого с виду носильщика из племени галла – нужно же было кому-то доверить мой багаж. Очень скоро этот персонаж с легкостью обогнал гигантскими скачками наших вьючных животных, даже не придерживая на голове мою дорожную сумку, в которой остались паспорт, аккредитив и самые необходимые предметы одежды. Я встревожился, и проводник не спешил меня успокаивать. Все галла – мошенники, объяснил он, а этот грязный тип – хлеще всех. Отдуваться за носильщика он не собирался, поскольку сам, в отличие от начальника вокзала, никогда бы не оказал доверия пройдохе, у которого на лбу написано криминальное прошлое. Да, носильщики, бывает, дают деру вместе с ношей, а когда оказываются под прикрытием гор, среди своих соплеменников, поймать их вообще невозможно; не так давно они с особой жестокостью убили одного индуса. Возможно, впрочем, добавил он, что именно этот носильщик просто хотел как можно скорее добраться до листьев ката[102].

А дальше, если вкратце, было так. Мы настигли его через несколько часов: сидя на корточках у дороги с охапкой листьев на коленях, он жевал зелеными зубами и губами; под воздействием наркотика лицо его заметно смягчилось, и оставшуюся часть пути он был достаточно покладист, чтобы со слегка озадаченным видом плестись позади всех.

Первые несколько миль мы двигались вдоль реки, то есть широкого песчаного русла, которое на считаные часы раз в год заполняется до краев бурными потоками горных вод, сметающими на своем пути заготовленную древесину, булыжники и городские помойки. Сухой сезон близился к концу: дорога размякла и пылила; передвигаться было тяжело, пока мы не достигли начала караванного пути. На склоне можно срезать расстояние, чем пользуются пешеходы и даже, когда поджимает время, верховые. По совету проводника мы выбрали более длинный, извилистый и неспешный путь, который огибает горный отрог и соединяется с каменистой тропой у самой вершины. От гостиницы до высокогорья по этой дороге можно добраться примерно за четыре часа. Мулы преодолевали подъем с легкостью: их все равно приходилось безостановочно погонять, но лишь для того, чтобы они попросту передвигали ноги. На вершине мы сделали привал.

Позади, насколько хватало глаз, осталась пустынная местность; скалистый горный склон, по которому мы поднялись, был занесен бесцветным песком, а на другом краю долины высились другие горные кряжи, без признаков жилья и хозяйствования. Единственной приметой жизни служил влачившийся из низины в нашу сторону караван верблюдов, связанных нос к хвосту. Зато впереди нас все изменилось до неузнаваемости. Там начинались владения племени галла, с деревушками и орошаемыми участками. По обочине кое-где виднелись кактусы и цветущий молочай, живительный воздух был напоен свежестью.

Еще три часа – и мы въехали в туземный постоялый двор, где наши сопровождающие рассчитывали найти что-нибудь съестное. Однако хозяин заявил, что местные власти недавно отобрали у него лицензию и эта несправедливость объяснялась только происками грека, державшего придорожную ночлежку в Харамайе. Тем не менее хозяин налил им консервную банку таллы, которую христиане тут же осушили, тогда как магометанин из религиозных соображений ограничился дополнительной пригоршней ката. После этого мы двинулись дальше. Еще через два часа перед нами предстало озеро Харамайя, желанная, сверкающая гладь между двумя зелеными склонами. Где-нибудь здесь мы и решили остановиться на ночлег, поскольку с заходом солнца городские ворота запираются, а получить пропуск чрезвычайно трудно. Я совершенно обессилел, а мулы при виде воды впервые оживились. Причем до такой степени, что удержать их на тропе уже не было возможности, поэтому я предоставил туземцам-боям отвести их на водопой, а сам, пешком преодолев последнюю милю по берегу озера, очутился у придорожной ночлежки.

Условия там предлагались самые примитивные; естественно, ни о какой ванне и прочих удобствах не могло быть и речи, равно как и о застекленных окнах. Зато хозяин-грек оказался человеком невероятного дружелюбия: он принес мне поесть и не умолкая тараторил на малопонятном английском. Времени было три часа пополудни. Видя мое изнеможение, он вызвался приготовить мне коктейль. В высокий стакан плеснул виски, мятного ликера и горькой настойки «Фернет бранка», а потом налил доверху воды и сказал: «На доброе здоровье, чертовски жаль, нет льда». После обеда я прошел к себе в каморку и отключился до позднего вечера.

Ужинали мы вместе с ним: ели неимоверно жесткую жареную курицу с консервированными спагетти. Он без умолку трещал о своем доме в Александрии, о сестре, которая училась на секретаршу, и об осевшем в Дыре-Дауа богатом дядюшке, который, собственно, и пристроил его к делу в этой ночлежке. Я спросил, чем занимается его дядюшка, и в ответ услышал, что у него «монополия»; это, на мой взгляд, было абсолютно адекватной характеристикой едва ли не всех коммерческих предприятий в Абиссинии. Я только не совсем понял, что именно он монополизировал; как ни крути, что-то чрезвычайно прибыльное, связанное с частыми поездками в Аден. Племянник надеялся продолжить этот бизнес, когда дядюшка уйдет на покой.

Во время ужина заявились двое вооруженных до зубов солдат с запиской для моего хозяина. Похоже, слегка раздосадованный этим визитом, он самыми простыми словами объяснил, что состоит в близких отношениях с пожилой дамой-абиссинкой благородных кровей; она не слишком хороша собой, но разве в такой глуши у него есть выбор? Она щедрая, но очень требовательная. Вот только что, во второй половине дня, он ее навещал, а она опять шлет своих охранников, чтобы те доставили его к ней. Вручив каждому по сигарете, он велел им обождать. Перекурив, они вернулись; хозяин предложил им еще по сигарете, но встретил отказ; не иначе как их госпожа в нетерпении, пожал плечами молодой человек и со словами «Вы на меня не позволите, так ли?» ушел с ними в темноту. А я вернулся на свою лежанку и заснул.

Следующим утром мы продолжили путь в Харар. На дороге царило оживление: один за другим шли караваны верблюдов, мулов и ослов, появились конники и вереницы женщин, сгибающихся под нешуточным грузом хвороста. Ни одной телеги какого бы то ни было вида я не заметил; вообще говоря, складывается впечатление, что в Абиссинии они не известны и что первым колесным транспортным средством в этих краях стал паровоз. После трех часов осторожной езды впереди появился город. Со стороны Харамайи он представляет собой совсем не такое зрелище, какое отмечено у Бёртона в «Первых шагах в Восточной Африке»; похоже, автор описал вид со стороны сомалийского побережья – как будто город стоит на господствующей высоте; но мы обнаружили, что он раскинулся под нами коричневой заплатой неправильной формы у подножья гор. Вдали поднималась гора с плоской вершиной; абиссинцы выбрали ее своим прибежищем на тот случай, если против них поднимутся все соседи: на вершине есть пресноводное озеро и естественное укрепление, которое, по их расчетам, позволит им противостоять племени галла, пока из их собственных горных районов не подоспеет помощь. Для посещения этого места необходимо получить пропуск, подписанный местным дедейматчем.

Некоторые здания – британское консульство, заброшенный дворец Иясу V, капуцинский лепрозорий, церковь, а также виллы одного или двух индийских купцов – распространились за пределы своих стен; у главных ворот, подле маленьких горок зерна и разных сортов перца, сидели на корточках несколько женщин, образующих рынок; в городе установили временную и довольно ненадежную триумфальную арку – подарок от фирмы Мохаммеда Али в ознаменование коронации. У ворот поставили стражника; отстроили здание таможни, где нам пришлось оставить свою поклажу до возвращения – через несколько часов – начальника после обеденного перерыва.

Как и в большинстве средневековых городов, в Хараре не оказалось прямой улицы, ведущей от городских ворот к центральной площади. Вдоль стен, огибая многочисленные углы, тянулась очень узкая дорожка, которая далеко не сразу поворачивала к центру и расширялась до размеров главной улицы. По обеим сторонам этого узкого прохода стояли пришедшие в запустение дома – груды камней и щебня, одни заброшенные, другие подлатанные листовой жестью и служащие загонами для коз или домашней птицы, нередко бесхозные. Подобно многочисленным прокаженным, которые загнивали от стоп и кистей, город, казалось, умирал с краев; при этом в центре бурлило движение и веселье.