В доме всегда рано ложились, так как крестьянские работы начинаются спозаранку. Позже мы с Ловсиком навестили Игнатьевых летом, когда тетя устроила маленький tea-room, выходящий на дорогу, по которой по воскресеньям ходили посетители исторических мест. В основном это были приказчики с дамами или пожилые пары, которые были очень требовательны к обслуживанию, и когда мы с Ловсиком им подавали, то слышали от них непременные разного рода замечания, которые мы передавали тете и потом над этим потешались. В тот приезд дома были три сына, которые по-рыцарски ухаживали за Ловсиком, водили ее на прогулки по окрестностям и старались, чтобы она не скучала. Это мне напомнило книгу из детства о восьми кузенах. Я уже писала, что Ловсика отпустили на Рождество пораньше и она приехала 6 декабря, как раз к именинам Лапа. Мы все жили на праздниках у Вав. Обливанка устроила скромную елку, на которой всех нас ждали подарки. Вечером мы собирались у пылающего камина, тушились лампы, и все, сидя на полу, пели русские песни, неизменно кончавшиеся «алаверды»,[233] при этом все вставали и стоя пропевали заключительную часть, относящуюся к Государю.

Мне запомнился один из вечеров, когда рядом со мной полулежала Анна Волкова, а немного поодаль сидел, скрестив по-турецки ноги и отвернувшись от нас, Ростислав. Огонь в камине то вспыхивал, освещая лица, то потухал, погружая всех во тьму. Пели вполголоса что-то грустное, и вдруг Анна Волкова, наклонившись ко мне, стала изливать мне свои чувства безнадежной любви к Ростиславу. Ловсик мне говорила, что он влюблен в Мерику, так что мне только оставалось сочувственно слушать, но утешить ее я не могла. Меня удивила ее откровенность со мною, так как раньше я не была в ее поверенных, но, видимо, общая атмосфера вечера, неверный огонь, тихое русское пение заставили ее говорить. Я знала, что она несчастна дома, и мне было ее жаль. Ростислав был так близко, что мне казалось, что он все слышит, но когда я сказала ей об этом, она ответила: «Пусть слышит». Вскоре он встал и пересел подальше. Сандра Волкова, дочь Вари и двоюродная сестра Анны, была влюблена в Киру Арапова, который был к ней совершенно равнодушен, но давал ей штопать свои чулки. Лап на таких сборищах был всегда le bout en train.[234]

Когда Ловсик вернулась после Рождества в монастырь, я начала подумывать о поездке к Тюреньке. Мне не хотелось оставлять Лапа, но мы с Тюрей виделись мимолетно, в суете, и хотелось более тесного общения с ней. Мои дорогие башмаки оказались кладом, так как ноги в них перестали пухнуть. Я проносила их десять лет и рассталась только потому, что они окончательно развалились. Перед отъездом в Шотландию добрый Вава меня принял и просил поговорить с Фазером, спросив у него, не намеревается ли он сделать для Тюри settlement[235] (так, кажется, это у них называется), что полагается в Англии. Мне это показалось ужасным, но он заверил меня, что Фазер сам будет, видимо, ждать этого от меня. Дорогая Обливанка тоже просила меня это сделать для блага Джимов, говоря, что Фазер был расточителен и незапаслив. Мне тоже казалось таким бесполезным запасать и закладывать на будущее, особенно таким образом, но пришлось пообещать. Я уехала в феврале. Мозер мне много говорила о своем муже, и было ясно, что она его обожает, несмотря на его измену с ее младшей сестрой, которую она приютила после того, как та в одиннадцать лет осталась круглой сиротой, а Мозер только что вышла замуж. Когда Эдит выросла, то Мозер очень старалась выдать ее замуж, вдобавок та была красавицей. Но из этого ничего не вышло.

Итак, я отправилась в предвкушении радостного свидания с Тюрей, но огорченная разлукой с Лапом и мыслью о предстоящем мне денежном разговоре. Я выехала с утра и ехала весь день до Глазго, где меня встретила Тюря с Джимом. Было совсем темно, когда мы подъехали к большому дому и вошли в ярко освещенную большую переднюю, где нас встретил Фазер в шотландском костюме и красивая седая старушка в обычном платье. Нас вел по лестнице огромный дворецкий, прозванный the Duke. Меня провели в мою комнату. По дороге я призналась Тюре, что у меня болит живот от страха перед знакомством, но она уверяла меня, что они не страшные. Комната оказалась огромной, расположенной в длинном коридоре, где жили также Джимы. Тюря дала мне совет, как одеться к обеду, и попросила снять очки для первого знакомства. Я сказала, что в таком случае не увижу, что на тарелке, и потому просила не отпускать от себя ни на шаг. Джим тоже надел свой килт. Это замечательно нарядно и красиво и, как ни странно, придает очень мужественный вид. Втроем мы спустились в большую, ярко освещенную гостиную, где нас уже ждали, и вскоре появился the Duke, оповещая, что обед подан. Столовая была огромной, вся из темного дуба. На столе горели свечи под маленькими абажурами. Фазер и Aunt Aunt Lall были так радушны и просты в обращении, несмотря на ее викторианское происхождение, что я вскоре почувствовала себя как дома, только the Duke меня немного пугал. После обеда Фазер сам заваривал кофе в стеклянном приспособлении, и я с ужасом смотрела, как он на каждую чашечку клал большую ложку кофе. Я мысленно при этом восклицала: «What waste!»[236] Подав все для приготовления кофе, the Duke удалился. Когда мы покончили с кофе, то встала Aunt Aunt, мы с Тюрей следом, Фазер и Джим шли открывать нам дверь, а Джим отодвигал мой стул, и мы все переходили в гостиную. Фазер с сыном еще продолжали в столовой обсуждать дела. Затем они присоединялись к нам. В первый вечер разошлись рано. Aunt Aunt проводила меня в комнату и сама зажгла газ. В доме не было электричества. Тюренька забегала ко мне в халате уже после того, как я помылась на ночь, и тогда мы долго болтали. Фазер был веселый радушный хозяин и говорил Тюре, что я должна себя чувствовать у них как дома и иметь все необходимое. Вечера проходили за разговорами, воспоминаниями и рассказами. Помню, как однажды Фазер показал мне, как пляшут в Шотландии, и, несмотря на то что был не из худых, он ловко это проделал. На следующее утро Тюря зашла за мной, чтобы отвести к завтраку. Джим ждал на лестнице. Это было воскресенье. В будни он с Фазером рано уезжал на службу. The Duke гонгом возвещал о каждой еде. К завтраку прежде всего подавалась овсянка, приготовленная на воде. Каждый брал себе по желанию и съедал, расхаживая по комнате, но этого обычая придерживался только Фазер, а меня сразу усадили к столу. Мне никто так и не объяснил происхождение этого обычая. По воскресеньям мы ездили в маленькую церковь в город или поселок Alexandria, который начинался у самого выхода в парк и мне казался целым городом. Aunt Aunt не переносила всего, что ей напоминало бы papistry, так она называла католичество. Мы нередко вечерами вели богословские разговоры, излагая друг другу основы наших верований. Рядом с Tully стоял большой дом, в котором родились все дети Мозер. Сам замок принадлежал родителям Фазера, которые жили в нем. Они были строгими реформаторами, и Джим нам рассказывал, как смолоду возненавидел всякое богослужение и обряды, так как дед и бабушка строго соблюдали воскресенья: с утра до вечера были спущены все шторы, нельзя было ни играть, ни читать, и три раза в день молиться в церкви, где читались бесконечные проповеди, причем шли в церковь в глубоком молчании, впереди чинно попарно дети, затем родители, а уж потом дедушка с бабушкой. Мужчины в длинных черных сюртуках и цилиндрах. Служба была довольно унылой, хотя мне всегда казалось, что сознание того, что церковь – дом Божий и что столько поколений христиан приходило сюда искать помощи, должно проникать каждого входящего в нее. Тюря говорила мне, что после их свадьбы в нашей лондонской церкви Святого Филиппа Джим рассказывал, как был очарован красотой православного обряда, внушившего ему благоговение. Их же службы оставляли его более чем равнодушным.

Тем временем я улучила момент и сказала Тюреньке о наставлениях Вавы, и она мне посоветовала поговорить об этом с Aunt Aunt. Она была единственной дочерью своих родителей, красавица и обладала чудным голосом. Мать возила ее в Италию учить пению. В Риме один из лучших скульпторов того времени сделал из мрамора ее бюст, и, судя по нему, она была очаровательна. Затем она вышла замуж за военного, служившего в колониях, что позволило ей много разъезжать. У них был единственный сын, которого они обожали. Он влюбился все в ту же злополучную сестру Мозер, Эдит, которая увлекла его, а затем бросила, и он с отчаяния уехал на англобурскую войну, где и погиб. Aunt Aunt ездила на его могилу и никогда не смогла простить Эдит ее бессердечного отношения к ее мальчику. После отставки мужа они больше жили в Шотландии, где он занимался скульптурой по дереву вроде той, что так распространена во Флоренции. Она показывала мне его работы, изготовленные им в виде сюрпризов: ящички, столы и даже камин, который потом в ее доме перешел к Джиму.

Несмотря на сдержанность, она обладала золотым сердцем. Она была предана Фазеру, но глубоко скорбела о его пристрастии к той женщине, погубившей ее сына и кончившей самоубийством. Вот с ней я вступила в разговор по поручению Вавы, извинившись за такую тему, столь не принятую у нас, особенно когда родители живы и живут в хороших условиях. Мне особенно неприятно об этом говорить, так как я по бедности ничего не могла дать Тюре. Она отнеслась с пониманием и сердечностью, сказав, что у них это вполне принято и ее брат, наверное, сделает что может. Она прибавила, что я, вероятно, знаю, какое для всех горе эта его привязанность к Эдит, которая пользуется его чувством, чтобы извлекать из него деньги, принадлежащие по праву его детям. Она обещала сказать Фазеру о моем желании (скорее, нежелании!) говорить с ним. Мы с Тюрей ожидали этот неприятный для меня разговор.

На следующий день, когда Фазер с Джимом вернулись и выпили чай, Фазер сказал, что будет рад видеть меня у себя в кабинете. Я только успела незаметно пожать руку Тюре и пошла с ним. «Во! Как страшно!» – говорил о. Петр в Новгороде. Он привел меня в свой, оказавшимся очень уютным, кабинет и усадил в кресло. Забыла упомянуть, что я обсуждала этот вопрос с Джимом, и он одобрил разговор. Конечно, я мысленно молила Бога о помощи, чтобы он наставил меня сказать необходимое и не говорить ненужное. Я изложила ему то, что прежде говорила его сестре. Он сказал, что рад этому разговору, потому что сам как раз хотел поднять этот вопрос и сделать settlement на имя Тюри какой-то суммы, которой не помню и которой он так и не положил на ее имя, ибо Эдит поглощала все больше и больше денег, разорив его окончательно. Но он говорил, что счастлив иметь ее дочерью и что он всегда старался делать для детей, что может. Он сказал, что я, видимо, знаю, что он не живет с Мозер, и собрался было ее критиковать, но я не дала ему сделать это, прибавив, что имела удовольствие с ней близко познакомиться, оценить и полюбить и что хотя не считаю себя вправе вмешиваться в его семейные дела, однако хотела бы ему сказать, что знаю, до какой степени Мозер его любит и как болезненно переживает она их разлад. Тогда он заговорил о том, что Мозер восстанавливает детей против их тети Эдит и что Тюря даже отказалась у нее бывать, хотя бы из приличия, как это полагалось перед свадьбой. А дело было так. Тюря собиралась до свадьбы нанести ей официальный визит, хотя со слов Джеймса знала о тяжелых семейных обстоятельствах, но он хотел сначала пойти один, а затем уже вместе с ней. По приходе к Эдит он узнал от нее об ожидаемом визите Тюри. Он подтвердил, что та действительно к ней собирается. Тогда она стала говорить о том, что это может быть даже выгодно для них, так как поможет уговорить отца прибавить им денег, и что она может оставить им свое состояние. «В таком случае, – ответил Джим, – она, конечно, не придет». С этим он встал и ушел. Я рассказала Фазеру, как было дело и отчего Тюря так и не пошла к ней, хотя собиралась. На это он возразил, что Эдит сказала ему, что это все неправда. Я в ответ на это выразила полную уверенность в том, что он и Мозер учили своих детей только правдивости, а потому Джим наверняка сказал правду. Кроме того, мне казалось, что он должен ценить в детях их лояльное отношение к матери. Наш разговор оказался длиннее, чем я думала, и мы расстались друзьями, по крайней мере, я думала, что мы поняли друг друга и что я не допущу, чтобы при мне хаяли бедную Мозер. Провожая меня, он спросил, не хочу ли я осмотреть дом. Мы вернулись за Тюрей, и он провел нас по всему дому, показал огромную кухню и все объяснял. В столовой на маленьком столике лежали какие-то серебряные вещи, и он подвел меня к нему и показал портсигар, сказав: «This was the last present of my sailor boy and when we parted he thanked me for all I had been to him».[237] На столике были собраны подарки, которые его сын, Melford, ему подарил. Он погиб во время Ютландского морского сражения, когда его крейсер взлетел на воздух и тогда погиб почти весь экипаж. В его память назвали нашего Мелфорта для удовольствия Мозер, которая обожала своего младшего сына, а второе имя у него было Павел. Конечно, я не скрыла от Тюри наш разговор. У нее были сердечные отношения с Фазером, но Эдит все больше и больше отрывала его от семьи и настраивала его против детей, так что он начал от них отдаляться.

Мы с Тюрей совершали длинные пешеходные прогулки по окрестностям, и для меня было большой радостью слушать ее рассказы о том, что с ней происходило после нашей разлуки, когда я уехала из Кисловодска. Раньше она не могла мне всего поведать из-за вечной суеты вокруг нас. И хотя эти рассказы были вовсе не веселы, меня радовало сознание, что все вы были достойными детьми Фрумошки, и я понимала, как велико милосердие Божие, которое не покидало ее, вело и помогало на нелегком пути. Не сразу рассказала она мне все главы своей молодой жизни, но ты все это знаешь, Аглаидушка, так как сама многое пережила вместе с ней. Хочу только заметить это для потомства, которому небесполезно почувствовать, как милость Божья пребывает во всех.

Сперва вы жили у милых Вав в Кисловодске.[238] В комнате рядом жил брат милой Обливанки, Тедди Карлов. С ним у Тюри бывали бесконечные богословские диспуты: он был ярым и непримиримым протестантом и с озлоблением нападал на православие и католичество. Теперь он ярый католик и обратил в католичество жену и детей Александра Толстого. Затем вы, кажется, переехали к Мещерским, и ты выходила тетю Муфку,[239] бывшую совсем при смерти. Она с большой нежностью вспоминает, как ты за ней ходила и чем была для нее во время болезни. Тем временем большевизм набирал силу. Великая Княгиня Мария Павловна находилась под домашним арестом. Ее фрейлина заболела и уехала. Камеристки также ее покинули. Тогда-то Тюря предложила ей свои услуги через тетю Мусеньку. Великая Княгиня согласилась, и Тюря переехала к ней, оставшись у нее до самой ее смерти в Contrexéville. Она быстро к ней привязалась, видя ее мужество, когда на них направляли дула ружей. Когда Кисловодск переходил из рук в руки и кругом раздавалась стрельба, Великая Княгиня спокойно сидела за обеденным столом, ела и рассуждала о погоде и о всяких жизненных мелочах. Шура Эттер, сидевший рядом и дрожавший от страха, при этом бормотал: «Какая там погода или щи, когда мы сейчас можем быть убиты». Спокойствие не покидало ее никогда, чем она поддерживала бодрость в окружающих. Она очень привязалась к Тюре и впоследствии многое из своей жизни ей рассказала, в частности, о своем приезде в Россию, о первых годах замужества и о многом другом. Ты часто забегала к Тюре при Великой Княгине, которая и тебя полюбила, но говорила, что когда слышала твой французский, то забывала сама, как правильно говорить. У нее было большое чувство юмора. Из сыновей при ней тогда оставался Андрей Владимирович. После ухода «белых» начались новые обыски и расстрелы. Многие тогда погибли. Их, как правило, заставляли рыть общую могилу, а затем на ее краю расстреливали, наваливая друг на друга еще живых людей, которых тут же и зарывали. Пришли с новым обыском и к Великой Княгине. Она только успела снять свой дивный жемчуг, который всегда носила под платьем, и сунуть в руку Тюреньке, которая бросилась с ним на лестницу в намерении спрятать. Там она столкнулась с казаком Великой Княгини и, сунув ему в руку жемчуг, успела сказать: «Спрячьте». Он так и сделал, вернув после того, как опасность миновала, его хозяйке, хотя свидетелей не было и он мог бы прикинуться, что ничего не получал. Тем временем большевики хозяйничали на даче Великой Княгини, складывали и увозили решительно все: белье, фарфор, одежду, серебро и прочее. Долго так они работали, пока дочиста все не обобрали, включая вещи ее слуг и свиты. Осталось только то, что на них было. Руководил грабежом совсем молодой чекист с ожесточенным лицом. Затем все стихло. Хотя Великая Княгиня ни на что не жаловалась и никогда не унывала, Тюря отлично понимала, как нелегко ей было лишиться возможности просто сменить белье, в связи с этим она сделала попытку кое-что вернуть из необходимого. Она отлично знала, с кем ей придется иметь дело в лице молодого чекиста, имевшего дурную славу безжалостного негодяя. Он был незаконным сыном богатого и знатного дворянина, но рос в нужде и лишениях, затаив в душе ненависть к сословию отца, который о нем не заботился и даже, возможно, его никогда не видел. Тюренька отлично понимала, что если она скажет Великой Княгине о своем намерении, то та ни за что не разрешит ей привести его в исполнение, а то и просто запретит. Потому она, ни слова не говоря, отправилась в отделение ЧК, намереваясь застать этого чекиста. Ей указали дверь его кабинета, и она постучала. На стук никто не отозвался. Она решилась открыть дверь. В одном углу комнаты она увидела кучу ручных гранат, затем большой стол и того чекиста, который носился из угла в угол со сжатыми кулаками, словно зверь в клетке. Она затворила за собой дверь и остановилась в ожидании. Он продолжал носиться по комнате, не замечая ее. Она стоя ждала. Наконец он порывисто остановился, взглянул на нее и спросил, что ей нужно. Она изложила свою просьбу. Он резко отказал, сказал, чтобы она убиралась, и снова начал носиться по кабинету. Причем она боялась, что он налетит на гранату и они оба погибнут от взрыва. Она продолжала ждать, когда он снова остановится. Он снова спросил, почему она не уходит. Она повторила просьбу, на которую получила немедленный отказ, на что она заметила, что, видимо, у него не одна рубашка и он всегда может ее сменить, а вот у Великой Княгини одна, которая на ней. Он тогда подумал и сказал: «Составьте список необходимых вещей», сел за стол и протянул ей лист бумаги, указав на стул, чтобы она села. Она стала писать, стараясь не забыть самого необходимого и не прося лишнего, чтобы не получить отказ. Когда он прочел, что она ему подала, то пихнул ей список назад и приказал подписать. Она задумалась над этим, так как к тому времени все титулы были изъяты из обращения. Подписать просто: Екатерина Голицына? В таком случае это означало бы сдать позиции и подчиниться этой власти. Но возможность с помощью такой подписи получить кое-что для Великой Княгини решила дело в пользу подписи. Она собралась было подписаться, но вспомнила Фрумошку, который никогда не был снобом, но дорожил своим именем как наследием от славных предков, служивших России. Когда новгородские демократы величали его в письмах господином Голицыным, то он говорил: «Передайте, пожалуйста, от моего имени князю Фуфыркину то-то и то-то». Вспомнив отца, Тюря поняла, как нужно подписать, и подписала: княжна Екатерина Павловна Голицына, потом протянула бумагу. Он взял, прочел и сказал: «Вычеркните слово «княжна», так как титулов больше нет». «Это мое имя, – ответила она, – и я его не вычеркну». При этом ее бесстрашном ответе он схватил наган, направил на нее и повторил: «Вычеркните, а не то…» Она сидела неподвижно, понимая, что если пошевелится, то может получить пулю в лоб. Секунды показались ей годами. Она не двигалась. Вдруг он швырнул наган на пол, вскочил и сказал дрожащим голосом: «Будь побольше людей вроде вас, и революции, глядишь бы, не было». Она сидела молча, а он продолжил: «Вот вы не знаете, а я сегодня утром собственноручно расстрелял нескольких буржуев, чтобы отомстить за свои несчастья, за унижение моей матери, а вы пришли в такую минуту и меня не побоялись!» Он весь дрожал, и глаза его, за минуту до того налитые кровью, наполнились слезами. Она молчала, а он продолжал: «Если вам понадобится моя помощь, я всегда к вашим услугам и буду счастлив сделать, что могу. Даю вам слово!» И потом, замявшись, сказал: «Конечно, после того, что я рассказал, вы не захотите пожать мне руку, обагренную кровью стольких жертв моей злобы?» Она подошла к нему, взяла его руку и сказала: «Я надеюсь, что она больше не будет запятнана кровью невинных людей». После этого он наклонился, поцеловал ее руку, и она почувствовала горячую слезу, упавшую на ее пальцы. «Теперь идите домой, я верну, что смогу, – сказал он. – Не забывайте, что (он назвал имя, но я не помню его) всегда счастлив вам помочь». Тюря ушла, взволнованная и растроганная до глубины души. Придя домой, она все рассказала Великой Княгине, которая стала ее журить за подобное безумие. На другой день стала прибывать поклажа из ЧК. Он вернул все до последней вещицы, которые два дня собирали и увозили. Я спросила у Тюри, видела ли она его после. Она сказала, что да, она встретила его случайно, но он не был уверен, что она его узнала. Тогда она подошла к нему и спросила, как он поживает, на что он махнул рукой, ничего не ответил, а потом спросил, не нужно ли ей чего, но она поблагодарила его и сказала, что ничего не надо. Он тогда сказал: «Не забывайте меня. Вас я никогда не забуду». И скрылся. Она узнала позже, что он перестал зверствовать и попал под подозрение большевиков. Его послали в какую-то разведку, откуда он не вернулся, и говорили, что его нашли с пулей в затылке. Тюря умолкла. Мы гуляли под мелким моросящим дождем возле дома. Вокруг кусты рододендронов были усеяны мелкими каплями, будто слезами. Наступили сумерки, и нужно было возвращаться домой к чаю, но мы долго молча шли, прижавшись друг к другу, и глаза Тюри были влажны от слез.

Вдали послышался хруст гравия, и автомобиль с Джимом и Фазером подкатил к дому. Джим обнял нас и, взяв под руку Тюрю, спросил: «Why do you look so grave, my little woman?»[240] Она ничего не ответила, и он, я думаю, понял, что мы говорили о прошлом. Она рассказала, что болела тифом и за ней ходил Кубе, который сам заболел и умер у нее на руках. Впрочем, я ошиблась, то был не тиф, а воспаление легких. Она рассказала, что во время сильного жара он пришел и был поражен ее радостным лицом. На его недоуменный вопрос она сказала, что я только что была у нее, стояла у изножья кровати. Он решил, что она бредит, но она настаивала на том, что абсолютно явно видела меня. У меня же о ней не было снов, как тех, что во время твоей болезни, когда ты лежала при смерти от тифа. Я всегда молилась о всех, но, может быть, тогда особенно о ней, вот она меня и увидела. Кубе, по ее словам, был милый человек, брат того, что в Порт-Артуре при Великом Князе Кирилле Владимировиче погиб на «Петропавловске». Тюря дружила с Кубе, и, умирая, он передал ей золотые часы, которые некогда поднесли его отцу сослуживцы. Он надеялся, что она встретит кого-нибудь из его семьи и передаст им эти часы работы Павла Буре с надписью. Она их передала мне для пользования, так как у меня часов не было, поскольку большевики отняли наши часы с гербами, эмалью, которые бабуся мне заказала в Англии и подарила к свадьбе. Я их всегда носила на шее, на цепочке от Фаберже, подаренной Фрумошкой. Часы Кубе служили мне долго, а когда я в последний раз уезжала из Чикаго и должна была расстаться с Лапом, то отдала их ему. Когда же я потом приехала к Джимам, то Тюря мне сказала, что ее друзья Грейг в родстве с Кубе и хотели бы получить часы, взамен отдав другие. Я тотчас написала об этом Лапу, который их выслал при первой же возможности и написал, что не нуждается в возмещении, так как никакого права не имел оставлять их себе.

Тюря рассказала мне про один странный случай, происшедший в Кисловодске. Жил там один доктор с женой, которые были так добры, что лечили бедных людей даром, и все их очень любили. Оба были неверующими. А в это время везде свирепствовал тиф, и добрый доктор ходил по трущобам, а жена ему помогала. В конце концов он сам заболел. Жена ходила за ним днем и ночью. Наконец он умер, а она чуть не сошла с ума, проклиная все и вся, кощунствуя, проклинала несправедливость Господа. Доктора хоронило все население, которое горько его оплакивало. Нина Розен была дружна с ними и после кончины доктора постоянно заходила проведать вдову, которая оставалась безутешна, и попытки успокоить ее приводили только к еще большему негодованию и злобе, а Нина была очень верующей. Долго так Нина ходила к этой женщине и всякий раз огорчалась, видя непримиримость той. Раз пришла она со страхом, что в очередной раз должна выслушивать негодующие речи и жалобы, но, к удивлению своему, нашла ту сидящей с просветленным лицом и совершенно спокойную. На вопрос, что случилось, та сказала, что ходила к причастию в церковь. Нина не поверила своим ушам, а вдова доктора рассказала ей следующее: «Я встала сегодня утром с особенным чувством злобы и негодования и не находила себе места. Думала развеять ужасную тяжесть работой, но это не помогло, и беспокойство мое все росло, и я почувствовала, что мне надо что-то такое сделать, но что именно, я не знала. Наконец я машинально подсела к письменному столу, взяла лист бумаги, карандаш, которым принялась бессознательно водить по бумаге, затем стала быстро писать, не отдавая себе отчета в своих действиях. Рука моя устала, и я отбросила карандаш, увидев, что лист мелко исписан. Я стала читать написанное и вот что прочла: „Это я, твой муж (дальше стояло его имя), тебе пишу, мне это очень трудно, но я хочу, чтобы ты знала, что мы оба заблуждались, не веря в Бога. Он есть, Он благ, и без Него нельзя жить. Постарайся пойти в церковь, исповедуйся и причастись, что принесет тебе покой. Никогда не старайся войти со мной в сношение, это принесет мне вред“. Я пошла в церковь и сделала, как муж мне указал. Я поняла, что Бог есть и Он благ». Она сказала Нине, что батюшка советовал ей молиться за мужа, чтобы тому помочь. Они отслужили панихиду, и она знает, что может быть полезна мужу, если молится о нем. Нина была потрясена этим рассказом. Позже, когда Нина стала беспокоиться о своем отце, о котором ничего не знала, она пошла к вдове и просила ее войти в контакт с мужем. Вдова по-прежнему ходила по больным и бедным и помогала, чем могла, особенно своей пламенной верой. Она ежедневно ходила в церковь, подавала за упокой мужа и часто причащалась. Узнав от Нины, для чего та пришла, она решительно отказалась от ее просьбы, напомнив, что муж просил ее не входить с ним в сношения. Нина крайне огорчилась, расплакалась и сказала, что, если бы она наверняка знала, что отца нет в живых, она бы знала, как за него молиться. Вдова, которая очень любила Нину, скрепя сердце, обещала ей попробовать исполнить ее просьбу, но только один раз. Она взяла лист бумаги, карандаш и долго недвижно сидела. Затем ее рука забегала по бумаге, но вскоре остановилась, и вот что было написано: «Я просил тебя этого никогда не делать. Мне это очень тяжело. Больше ничего сказать не могу». Нина пожалела о своей просьбе.

Тюря мне рассказывала, как Великая Княгиня Мария Павловна переехала в Анапу, когда большевики подступили, и ты ее там навестила, а дядя Петя был при Великой Княгине. Тюря там болела фистулой в зубе, которую пришлось оперировать. Она очень страдала, и докторша ее лечила. По-моему, ты как раз подоспела к тому времени и была с ней. За то, что она храбро перенесла операцию, Великая Княгиня подарила ей брошь. Операция была сделана так искусно, что почти не оставила следа. Она говорила, что пребывание в Анапе было тяжким еще и оттого, что они ничего не успели захватить, даже карт для пасьянсов Великой Княгини, так что целыми днями умирали от безделья, даже ничего не читали за неимением книг. Дядя Петя предлагал Великой Княгине посидеть на морском берегу, где он стирал свою единственную рубаху в морской воде. Он усаживал Великую Княгиню на какой-нибудь камень, а сам снимал рубаху и стирал. Тюря их иногда заставала за этим занятием. Великий Князь Андрей Владимирович иногда навещал мать.

Не помню, каким образом Тюря познакомилась с одной женщиной, слывшей ясновидящей. Она с ней очень подружилась, но сначала не хотела пользоваться ее способностями. Она была совсем простая и говорила, что ей самой бывает жутковато прозревать будущее. Она рассказала Тюре, что муж ее куда-то уехал и долго отсутствовал. Затем она каким-то чутьем поняла, что его нет в живых. (Его, кажется, убили большевики.) После она узнала, что он погиб именно в тот час, когда она это почувствовала.

Раз было решено, что Великая Княгиня уедет назад в Кисловодск. Тюря второпях забежала проститься со своей приятельницей, но та ей сказала: «Торопиться некуда, вы сегодня никуда не уедете». Тюря ей объяснила, что все приготовления закончены и что осталось лишь тронуться в путь, а когда она прибежала домой, то узнала о получении сообщения, что поездка откладывается в связи с опасностью на дороге. Как-то раз женщина сказала ей, что полюбила ее горячо и хотела бы посмотреть ее будущее. Тюря согласилась. Не помню, как это происходило, а только женщина стала ей читать как по книге и, между прочим, сказала: «Ваша судьба впереди, и я вижу человека, который со временем станет вашим мужем, он вроде как иностранец, но душою он русский. Только понять не могу: он окружен водой». Не помню уже, что она говорила, но то, что она провидела, был Джим. Он жил на острове – в Англии, – а душа у него была и вправду русская. В другой раз Тюря как-то захотела посидеть у нее, никаких изменений не предвиделось, а эта добрая женщина своей трогательной и глубокой верой всегда ее подбадривала. Но как только Тюря к ней вошла, та сказала: «Бегите скорей домой, вам нужно ехать». Тюря ответила, что она никуда не собирается, но та настаивала на своем. Тюря послушалась и пошла домой, а когда пришла, то застала суету приготовлений к отъезду, так как срочно сообщили, что Великая Княгиня Мария Павловна может ехать в Кисловодск. Они уехали, и Тюря уже больше никогда не встретилась с этой женщиной.

Но до того, как они уехали, вот что произошло. Не помню, как долго пробыли они в Анапе, но довольно для того, чтобы почувствовать всю тяжесть беспросветного бездействия. Одна только Великая Княгиня подбадривала всех своим спокойствием и терпением. Двери дачи, в которой они жили, всегда были отперты, но редко кто к ним заходил. Тюря иногда часами сидела у окна, глядя в морскую даль и погрузившись в мрачные мысли, а Великая Княгиня сидела у себя в комнате. Однажды, когда Тюря так сидела и особенно грустно размышляла, она заметила на горизонте черную точку. Она стала следить за ней. Точка стала расти и превратилась в судно, которое оказалось большим крейсером. Она спрашивала себя, откуда и куда он идет. Недалеко от пристани он отдал якорь. Двое спустились с него в шлюпку и направились к берегу. Она так увлеклась увиденным, что позабыла про свои мрачные мысли, а только наблюдала за происходившим. Люди из шлюпки направились к их даче, но она не отдавала себе отчета, что они идут к ним. Через какое-то время послышались шаги, затем стук в дверь, и в комнату вошел старый английский адмирал с адъютантом. Тюря вскочила к ним навстречу. Адмирал спросил, может ли его принять Великая Княгиня. Он сказал, что его послал английский король. Она их тотчас приняла. Закрыв за ними дверь, Тюря почувствовала, что все переменилось, мысли неслись в голове, что Бог их услышал и теперь они все будут спасены и выберутся на свободу. Ей показалось, что аудиенция у Великой Княгини длилась вечность. Наконец дверь отворилась и вышел адмирал. Губы его тряслись, на глазах были слезы. Закрыв за собой дверь, он обратился к адъютанту: «I never saw anything like it».[241] Затем, увидев Тюрю, он подошел к ней и сказал: «Perhaps you could persuade the Grand Duchess to accept His Majesty’s hospitality to leave with us on the man-of-war which he has sent expressly for her and her suite?»[242] У Тюри екнуло сердце. Какое-то чувство возмущения поднималось в ее юной душе, но она спросила, что сказала Великая Княгиня. С нескрываемым волнением и смахивая слезы, он ответил: «She told us to thank His Majesty for his desire to help her, but to tell him that so long as there was a foot of Russian soil free from the Bolsheviks, she could not and would not forsake her country».[243] На это Тюря ответила: «If the Grand Duchessconsiders it her duty to stay, I am not the one to try and prevent her».[244] Они быстро простились, стараясь скрыть волнение, и поспешно вышли. Тюря стояла у окна и следила сквозь слезы за тем, как они уходили, сели в шлюпку, отплыли к крейсеру, поднялись на борт судна, которое вскоре снялось с якоря и начало уходить. Ей казалось, что с ними удаляются ее молодые надежды и мечты. Крейсер уходил все дальше и скрылся, а она все стояла у окна со своими мыслями и чувствовала, что за это время что-то пережила и поняла. Когда же Великая Княгиня вышла из комнаты, лицо ее было, как всегда, невозмутимо. Тюря схватила ее руку, прижала ее к губам, и они молча поняли друг друга.

Когда они выбрались из Анапы в Кисловодск, то вскоре должны были бежать оттуда в экипажах при помощи Шкуро. С Великой Княгиней бежали многие жители Кисловодска, в частности Вавы и Мещерские. Великая Княгиня всегда была живой проповедью для всех, а для Тюри это была незаменимая школа. Чем больше я думаю обо всем, что нами всеми пережито, тем более убеждаюсь, что это было не только необходимо, а что Бог вел нас всех путями мудрости и любви, как ведут Россию крестным путем к возрождению в Свете Лица Его.

Тюря много мне рассказывала во время наших длинных прогулок, но чаще наша милая Aunt Aunt возила нас по гостям к своим друзьям. Боюсь, что мы не всегда вели себя прилично, к ее немалому ужасу. Мы были смешливы, и нас немало забавляла эта застывшая провинциальная жизнь, которая ничего, кроме своих чаев и бриджей, не видела, была всегда любезна, радушна, но предпочитала закрывать глаза на все, что делается на белом свете и что лично их не касалось. Была одна милая старушка, Mrs. Ikmer, ей было лет девяносто, она всегда старалась сама разливать чай из огромного серебряного чайника, причем ее руки так тряслись, что она поливала все кругом, но никому не позволяла помочь ей. В первый раз, когда нас к ней повезли с визитом, и мы думали, что сказать, она вдруг предупредила нас: «I knew a Queen».[245] В ответ мы с Тюрей вульгарно фыркнули, a Aunt Aunt looked daggers at us.[246] Затем Mrs. Ikmer нам объяснила, что королевой была Наталья Сербская, жена короля Милана.

Но вернусь к рассказам о Великой Княгине. Она добралась до Новороссийска, где пришлось какое-то время ждать суда, которые должны были эвакуировать огромное количество беженцев, и вы снова были вместе с Тюрей. Там же оказался и Лейт Смитт, который нам рассказал о тех ужасных ветрах там, опрокидывавших даже поезда. Когда же наконец погрузились на пароходы, Великая Княгиня просила, чтобы взяли всех, кто только сможет поместиться. О своих удобствах она никогда не думала, а только соглашалась на минимум, чтобы больше места осталось другим. По дороге где-то пришлось пройти карантин, причем раздевали всех донага.[247] Несмотря на попытки Тюри добиться исключения для Великой Княгини, она все же простудилась, продрогнув на ветру, и тотчас заболела, но все равно и тут не жаловалась и не искала себе привилегий. Насколько я помню, они через Марсель попали на Ривьеру, где семья Paget устроила ее и снабдила всем, чем смогла. Они раньше заказали в Париже и отослали ее сундук вещей в Совдепию. Тюря говорила, что Великая Княгиня тосковала по России, когда ее покинула, и всегда искала общения с русскими. Раз они ехали в автомобиле по «карнизу», и вдруг им навстречу попался человек, похожий на рабочего. Великая Княгиня остановила автомобиль и сказала Тюре: «Это русский. Позовите его, я хочу с ним поговорить». Человек действительно оказался русским, бывшим солдатом, из тех, кто сражался на французском фронте и теперь работал на Ривьере. Великая Княгиня расспросила его подробно о жизни и, когда они отъехали, вдруг спохватилась, что не предложила ему денег. Она велела шоферу повернуть и догнать рабочего, но того не оказалось. Многое испарилось из памяти, и ты, Аглаидушка, может, сама допишешь эти воспоминания для потомства, если после этой ужасной войны что-то уцелеет. Тюря пробыла с Великой Княгиней какое-то время в Канне, где впервые встретила Джима, который был там на поправке после дизентерии, которой он заболел в Галлиполи, затем был эвакуирован в Александрию, где его поместили в палату с такими же больными. Однажды он проснулся парализованным этой ужасной болезнью, и его эвакуировали, дав телеграмму Мозер, чтобы она его встретила, не объяснив причины. Когда его вынесли на лондонском вокзале из вагона, ей показалось, что несут покойника. Долго он пребывал между жизнью и смертью, но наконец его выходили, и Paget пригласил его к себе на виллу в Канн, которую он превратил в лечебницу для выздоравливающих офицеров.

Выбравшись за границу, Великая Княгиня после долгой разлуки повидалась с семьей своей дочери, Великой Княгини Елены Владимировны. Тюря в моменты свидания Великой Княгини с семьей всегда ретировалась, и Великая Княгиня высоко ценила такое понимание момента. Затем они переехали в Париж, а потом для лечения – в Contrexéville, где Великая Княгиня и умерла. Тюря рассказывала о радости больной, когда для ее причастия приехал священник со Святыми Дарами. До того она лежала в постели, но при виде его приподнялась и протянула к нему руки. Тюря оставалась при ней до самого конца, а затем уехала в Англию к милым Вавам, куда ей написала М-ме de Croiset, которая была дружна с Великой Княгиней Еленой Владимировной, и предложила ей место компаньонки для дочери. Тюря, не любившая жить на чужой счет, согласилась и пробыла у них до своей свадьбы.

Время шло, и, несмотря на мою радость пребывания с Тюрей, мне хотелось вернуться к Лапу. Приближался срок решения его судьбы. Мы несколько раз ездили в Глазго, заходили в торговый дом к Джиму и всегда что-то там покупали. Джиму предстояла операция на зубе, и он уехал, не разрешив Тюре его сопровождать. Мы ждали весь день. Наконец он появился с несчастным осунувшимся лицом, рассказав, что живодер два часа возился с зубом и сломал корень, так что теперь ему нужна была повторная операция, о которой он не мог даже подумать. В это время пришло письмо от Лапа о том, что ждут приезда Insull из Америки. Я решила вернуться в Лондон, несмотря на грусть от расставания с Тюрей, с этим милым домом и великолепным парком, разбитым родителями Aunt Aunt и Фазера. Деревья, благодаря хорошей почве, так разрослись, что трудно было поверить, что им нет еще ста лет. Особенно хороши были две огромные веллингтонии, саморучно посаженные стариками возле дома. С Aunt Aunt я сроднилась. Фазер всегда по возвращении с работы переодевался в шотландское платье. Джим надевал его к обеду, перед которым он всегда отдыхал. Видно было, как тяжело ему было работать, хотя тогда никто еще не знал, что у него больны легкие. Тюря при прощании обещала приехать в Лондон, как только Джим поправится.