Расставаться не хотелось, но Лап сообщил, что познакомился с владельцем фабрики раковин и ванн, у которого возможно получить работу. Я написала об этом Тюре, и она с радостью согласилась сопровождать Лапа на фабрику. Лап упорно занимался английским и добился заметных успехов. Вскоре приехала Тюря, и они с Лапом отправились к владельцу фабрики на обед, за которым мистер Корн просил Лапа быть откровенным в своих симпатиях к предстоящему роду деятельности. Он пытался выяснить круг интересов Лапа, чтобы лучше понять его менталитет. Тюре он понравился своей сердечностью. Затем мистер Корн пригласил Лапа с ночевкой для знакомства с производством. Лап поехал по железной дороге, а м<истер> Корн сам его встретил. Фабрика была очень хорошо оборудована, и было видно, что хозяин заботился не только о прибыли, но и о благосостоянии рабочих. Лап все подробно осмотрел, но для себя он предпочел бы иной род деятельности, если ему представится выбор. После осмотра у Лапа был долгий разговор с хозяином, которому Лап откровенно высказал свои намерения, которые м<истер> Корн воспринял совершенно адекватно, и они расстались в самом дружеском расположении друг к другу. Лап сказал о своих надеждах получить место электрика в Америке, на что мистер Корн заметил, что часто бывает там по делам, и если Лап туда попадет, то пусть даст ему знать о себе, чтобы связаться с ним. Через несколько лет, когда Лап работал в Чикаго, тот приехал и его нашел по телефону, пригласил завтракать и угостил его на славу, расспросил о его работе, жизни, словом, был очень мил и участлив. По возвращении в Лондон м<истер> Корн пригласил Мозер к себе на виллу и рассказал ей о Лапе (они познакомились через Мозер), одобрив поведение Лапа, когда тот решил выждать, чтобы получить интересное место.

Наконец состоялось свидание Лапа с Insull в «Гайд-парк отеле». К счастью, Тюря уже была с нами, и мы втроем отправились на аудиенцию. Когда мы назвались, то появился секретарь Insull’a – приятный молодой человек в очках по имени Тех Boone, ставший впоследствии хорошим другом Лапа, с которым я переписывалась.

Он провел нас в холл, где просил обождать, когда он доложит о нас Insull"y. У нас от страха заболели животы и стали холодными ноги. Вскоре секретарь появился и сообщил, что нас ждут наверху. Когда же мы поднялись, то он, извиняясь, сказал, что Insull нас встретит внизу. Мы спустились. Но через минуту он снова прибежал сконфуженный и сообщил, что Insull нас встретит наверху. От такого хождения ноги наши согрелись, но после нашего очередного подъема секретарь, взволнованный и бледный, сказал, что встреча все же состоится внизу. Мы опять спустились. Через некоторое время появился пожилой человек с моноклем и презрительным выражением лица, который как будто искал кого-то глазами. Секретарь сделал нам знак, что это и есть Insull. Лап встал, и секретарь указал на нас. Тогда Insull подошел, поздоровался и сел. Я объяснила ему, что мы решили его побеспокоить, так как Лапу необходим заработок, а поскольку Лапа интересует электричество, то мы надеемся на место в ведении Insull’a. Он все слушал с той же презрительной миной, а я пыталась изложить ему суть дела как можно короче. Тюря иногда вставляла слово, и тогда он переводил свой взор на нее. Когда я замолкла, он обратился к Лапу, который сидел бледный как полотно, и спросил, говорит ли тот по-английски. Лап ответил отрицательно. Тогда он спросил по-английски: «Do you know anything about electricity?» «No»,[248] – ответил Лап. Затем он поинтересовался по-английски, окончил ли Лап какую-то профессиональную школу по электричеству, но и тут Лап ответил отрицательно. Он вынужден был прервать свое образование в реальном училище в Царском Селе и зарабатывать на пропитание нашей семьи. Insull встал, взял под руку Тюрю, отвел ее в сторону и сказал: «I see you have the brains of the family. Tell me, is the boy an idiot?»[249] На что Тюря ответила, что если бы так было, то мы бы никогда не осмелились просить о чем-то Insull’a. Затем она объяснила ему, почему он не окончил образование, ничего не знает об электричестве и что только недавно начал изучать английский, который понимает, но не может пока свободно изъясняться. Insull вернулся и снова сел. Тюря села рядом со мною и нежно пожала мне руку. Когда они поднялись, я не двигалась, а только переглянулась с Лапом.

Мы не слышали их разговора, который Тюря нам передала позже, над чем мы долго смеялись, закрывшись епанчой. Insull объяснил Лапу, что лучше всего, если тот приедет в Чикаго. Он обещал назначить ему время выезда, велел секретарю записать имя Лапа и адрес и, простившись, ушел.

Особенно любезно он попрощался с Тюрей. Секретарь подсел к нам и обещал всячески помогать Лапу и сказал, что раз Insull обещал место, то Лап его получит.

На этом мы распрощались с секретарем и пошли рассказать все Мозер, которая с нетерпением нас ждала, и к Вавам. Insull был то, что американцы называют hard boiled,[250] и это было объяснимо. Он по происхождению был из евреев, причем из самого бедного квартала еврейского Лондона, то есть – из гетто. Свою карьеру он начал с торговли газетами на улицах Лондона, был всегда бос и оборван, но, будучи способным и смекалистым, он сильно преуспел и, когда мы с ним познакомились, принадлежал к чикагской элите, став самым влиятельным человеком в коммерческом совете. Он был недоступен, и без помощи O‘Conner мы бы до него не добрались. Все наши друзья обрадовались, что Лапу обещано место.

Дядя Саша, который жил тогда в Лондоне с тетей Марой, очень полюбил Ловсика и всегда ее встречал и провожал, когда она приезжала в Лондон. Часть времени дядя Саша жил на любимом им острове Guernsey, а тетя оставалась в Лондоне. У них был квартирант, генерал Гольфтер, которого мы прозвали Бюстгальтером и который был со всеми необычайно фамильярен. Особенно радовались удаче Лапа Дашвуды, у которых Лап жил. Они меня часто приглашали обедать, чтобы я могла видеться с Лапом, и оставляли нередко ночевать.

Раз когда я пришла навестить Лапа, то застала его в большом смущении. Он рассказал, что стоит Дашвудам уйти из дома, как дворецкий начинает без конца говорить по телефону, и что на днях Дашвуд, платя за телефон, пришел в ужас от суммы счета. Когда он спросил дворецкого, то тот выказал неведение, и Дашвуд обратился к Лапу, попросив его не злоупотреблять разговорами с его номера. Когда же Лап пытался оправдаться тем, что он почти не пользуется телефоном, то Дашвуд ему возразил, что с тех пор как он у них живет, счет резко вырос. Бедный Лап пришел в отчаяние и спросил меня, что ему делать и не нужно ли сказать о том, что на самом деле происходит. Мне же показалось невозможным жаловаться на слуг хозяевам, как бы те ни были недобросовестны. Я просила Лапа сказать Дашвуду, что ему это крайне неприятно и что он просит позволения заплатить из наших денег, которые я заработала своим вязанием и рассчитывала их отложить на дорогу Лапу. Нам было очень тяжело, что нас могли заподозрить в такой неблагодарности люди, давшие ему приют. Не помню, взял ли Дашвуд деньги или нет, но вскоре они уволили дворецкого, который вообще оказался нечестен. Тогда Вава рассказал все Дашвуду, который упрекал Лапа за молчание, не поняв нашей точки зрения.

Тем временем приближалась Пасха, Дашвуды куда-то уехали, закрыв дом, а мы перебрались к одной американке, которая пригласила нас на всю Страстную неделю, чтобы ходить к службам. Ловсик со мной жила в одной комнате, а Лап где-то наверху. У нашей хозяйки была одна очень красивая дочь лет восемнадцати, Марион, которая постоянно ссорилась с матерью, и Лап уверял, что они швыряют друг в друга стульями. Марион была очень артистична: музыкальна, писала картины, много читала, но была совершенно неверующая. Она часто приезжала в Чессингтон, где много беседовала с нашим большим приятелем Расторгуевым, по прозвищу Rasty, который пытался направить ее на путь истины. Она его слушала, спорила с ним, читала по его рекомендации, но оставалась равнодушной к вере вообще. У нее была старая няня-англичанка, которая жила у них и вела хозяйство. Мы все звали ее Нанни и очень ее любили. После нашего отъезда она уехала в Сербию к королеве, ожидавшей первенца, став, таким образом, первой нянюшкой теперешнего короля Петра и его брата. Rasty постоянно приглашал Марион в нашу церковь, и она была там несколько раз. Ее мать совершенно не понимала запросов дочери, будучи поглощена своей жизнью. Мы подружились с обеими и стали посредниками между матерью и дочерью. Со временем Марион вышла замуж за Степана Станчиева, который был католиком, и сама стала убежденной католичкой. Она родила множество детей и была счастлива. Ее дружба с Rasty продолжалась, и он был рад, что она все же восприняла веру в Бога, хотя не тем путем, который он ей указывал.

Мы говели все вместе, и Тюря была с нами. Вавы постоянно виделись с дядей Сашей и тетей Марой. Затем на нашем горизонте появилась Елена Щербатова, жившая под Лондоном и приехавшая с нами повидаться в Чессингтон. Она была жалкой из-за сильной нервозности, так на нее не похожей. Однажды, зайдя к ней в комнату, я застала ее в постели. В ответ на мой вопрос о ее здоровье она вдруг разрыдалась и сказала, что очень несчастна из-за одиночества и чувствует бесцельность своей жизни. Я поняла, что ее обычная бравурность была напускной и ей недоставало ласки и тепла семьи. Я долго беседовала с ней, убеждая, что жизнь не может быть бесцельной, а потом рассказала Обливанке о ней, в надежде, что та сумеет ее утешить.

Вавы нам сообщили, что нас всех пригласили на разговенье Волковы. Вавы должны были тоже ночевать в Лондоне. Нам сказали, что церковь обычно бывает переполненной, так как помимо русских туда приходит много англичан.

До сих пор нормальная жизнь мне кажется необычайной роскошью, и, конечно, я всякую минуту благодарна за нее Богу. Лапушка часто считал, что мне то одно, то другое было неудобно или плохо. Как такое могло быть? Все слишком хорошо для меня! Я пишу это у Ошп"ов, в комнате, залитой светом, сидя на уютном диване, и могу идти, куда и когда хочу! Слава Богу за все! Хотя мы еще рассеяны по лицу Земли.

Давно уже ничего мы не знаем о Гунчике. Писать Куршакову нельзя, чтобы не навлечь на него несчастий. Многие здесь говорят, что переписка с родными или знакомыми в Совдепии равносильна смертному приговору. Мы и молчим, но надеемся, что Господь не оставит нашего дорогого своими милостями и, может, когда-нибудь вы с ним встретитесь.

Расскажите ему тогда, как ныло по нему мое сердце и как я просила Всевышнего уберечь его ото зла телесного и душевного и помочь ему не отступить от веры отцов. В своей Библии храню письмо к нему, которое вы ему передадите, когда настанет время встречи, а мне уже вряд ли придется с ним свидеться. Пусть тогда он мне простит все, чем я перед ним грешила, и пусть знает о моей любви, как и каждый из вас…

Очень прошу молиться за упокой моей грешной души.