Высказанная частью критиков гипотеза о том, что Автор сознательно избрал необычную манеру изложения – наряду со своими взглядами воспроизведя и взгляды своих «идеологических противников» – гипотеза эта выглядит достаточно экзотично и довольно уязвима для критики. Приведём лишь одно – возможно, даже не решающее – соображение: если бы Автор действительно задался подобной целью, он подошёл бы к ней куда более добросовестно. Книга в этом случае действительно вышла бы «двуплановая», «двусмысловая», отражение – хотя бы в мало-мальски равных пропорциях – двух полярных точек зрения. Получился бы настоящий диалог, диспут – в точно таком же виде, как, кстати, чуть более древняя Книга Иова. А в Книге Кох̃е́лет, как известно, 12 глав, 222 стиха, и из них – всего лишь две (!) коротенькие цитатки из Торы (да ещё несколько маловразумительных сентенций об обетах в V главе). Уже это одно должно нам о чём-то говорить.

Заслуживает внимания гипотеза о том, что Автор сам – сознательно – «разбавил» свои еретические рассуждения вполне благочестивыми репликами, чтобы уберечь от преследований ортодоксов свою Книгу и себя самого. По-видимому – даже и не на первый взгляд – эта гипотеза наиболее близка к истине. Она, например, хорошо объясняет, почему вставки Второго редактора сделаны на редкость неумело, неуклюже, откровенно и даже вызывающе выпадая из контекста. Согласно этой гипотезе, Второго редактора не было вообще: его дописки принадлежат самому Автору, который позаботился и о том, чтобы в Книге имелось кое-что и из религиозной премудрости, и о том, каким образом не вводить в заблуждение этими дописками читателя, близкого ему по духу, способного отделить подлинный текст от рассчитанной на ортодоксов «шелухи». Именно поэтому эта ненужная «шелуха» видна в тексте, что называется, невооружённым глазом. Однако в таком, частично «отредактированном» самим Автором виде, Книга, вероятно, попала в руки Первого редактора, который решил, что религиозной премудрости в ней всё-таки недостаточно, да и хорошо бы добавить кое-что на другие темы (вставки VII-9, VII-29) – что он и сделал – своим характерным языком, что в конце концов привело к путанице, установлению чисел редакторов, идентификации вставок и т.п.

Что касается точки зрения, согласно которой Автор находился под влиянием сразу двух афинских школ – стоиков и эпикурейцев – вследствие чего он так и не смог выработать цельного мировоззрения и Книга получилась эклектической, – она, без сомнения, имеет право на существование. Влияние стоиков и эпикурейцев – сложный вопрос, но сводить только к этому противоречия Книги было бы неверно. Без сомнения, Автор, как и любой образованный иерусалимлянин той эпохи, был – хотя бы и в общих чертах – знаком и с учением стоиков, и с учением эпикурейцев. Но в результате этого знакомства элементы философского учения эллинов сплавились в творчестве Автора в нечто совершенно самостоятельное, в корне отличающееся и от эпикурейского, и от стоического миропонимания. Элементы античной философии почти неузнаваемо переплавились в совершенно особое мировоззрение, в рамках особого еврейского менталитета, который во многом отличен от эллинского и даже противоположен ему. Основное в философии стоицизма – твёрдость и невозмутимость духа, у эпикурейцев – наслаждение жизнью и безмятежность; у тех и других – достаточно отстранённое, умозрительное отношение к исповедуемым ими истинам. У Автора же – безнадёжность, безысходность, отчаяние («Тщета без смысла, – всё тщета!» – XII.8); впечатление, при котором Книга, задуманная и начатая как нормальный философский трактат, совершенно незаметно, неуловимо оборачивается поистине криком отчаяния, поэмой о чудовищности Смерти и Небытия, о вопиющем безразличии Бога, о жестокости и необъяснимой абсурдности управляемого им мира. Одна только XII глава Экклезиаста – это потрясающее, не имеющее в литературе никаких аналогов описание смерти, смерти вообще, смерти как катастрофы, личностного Апокалипсиса, ожидающего всех и вся. При таком ощущении тема Бога должна была задевать Автора неизмеримо болезненнее, мучительнее, неотвязнее, чем какой-нибудь безличный и очень мало касающийся человека стоический Фатум. Дело не в советах проводить жизнь в покое и веселье – это только малые «крохи» стоицизма и эпикурейства, попавшие в Книгу; акцент совсем в другом: Книга, её содержание – это трагедия, выражение трагедии, отображение трагедии бессмысленности мира. «Перед лицом» у Кох̃е́лета была их отечественная Книга Иова, где с предельной остротой и болью всё те же «проклятые» вопросы: о безразличии, бездействии, несправедливости Бога. Такого накала теологической мысли, таких метаний ни стоицизм, ни эпикурейство даже отдалённо не знали. Поэтому было бы, по меньшей мере, неуважением по отношению к Автору сводить некоторые – позволю себе сказать, во многом надуманные – из противоречий Книги Кох̃е́лет просто к плохо переваренной мешанине из элементов философии древних эллинов.

В конце концов, дело вовсе не в заимствовании Автором неких элементов эпикурейских и стоических идей (на чём так настаивают иные комментаторы). Такого заимствования, видимо, не было вообще. Дело в «конвергенции» идей. В биологии «конвергенция» – это возникновение очень похожих видов, изначально, возможно, совсем разных, под давлением одинаковых внешних обстоятельств. То есть – оставим в покое биологическую терминологию – любой философ, любой школы, оперируя несколькими одинаковыми заданными ему фундаментальными понятиями – Жизнь, Смерть, безразличие Бога – неминуемо придёт к тем же выводам, что и стоики, и эпикурейцы, и Кох̃е́лет. Если смерть неотвратима и за гробом – ничто, если жизнь – тяжкое и бессмысленное бремя, если Бог безразличен к участи людей – что ещё можно посоветовать человеку, как не проводить жизнь в покое и радости? Что ещё по этому вопросу можно «изобрести»? Кох̃е́лет додумался до этого – единственно возможного и неизбежного – вывода совершенно самостоятельно – так же, как до него совершенно самостоятельно не могли не прийти к тем же выводам и стоики, и эпикурейцы. Надо совсем не уважать Автора, чтобы в этом – в сущности, элементарном – выводе о единственно доступном человеку на этой Земле счастье – усматривать беспомощное эпигонство учений стоиков и эпикурейцев. Подобная же «конвергенция идей» присутствует и между древнеегипетским «Арфистом» и Кох̃е́летом, и между Кох̃е́летои и Хайямом – так неужели мы должны считать Кох̃е́лета плагиатором «Арфиста», а Омара Хайяма – плагиатором Кох̃е́лета.

(Необязательное отступление)

Меня всё-таки задевает предположение, что Кох̃е́лет «надёргал» у древних эллинов то там, то здесь по идейке-две для своей Книги.

Если уж речь зашла о стоиках и эпикурейцах, позволю себе высказать следующее мнение. Философия эллинов – при всём её колоссальном просветительском влиянии на мировую культуру – увы, всё же оказалась, в конце концов, «на обочине истории». Вся же наша современная цивилизация (я не беру Восток), все три мировые религии, современная мораль, этика, все наши понятия о совести, грехе, милосердии, искуплении, сострадании – выросли, выплавились из этого горнила метаний, религиозных исканий, свойственных древнееврейской культуре. Иов, а затем Экклезиаст предельно остро обозначили тот чудовищный мировоззренческий кризис, тупик, из которого прямиком выросло христианство (и современный иудаизм). Цепочка, которая вывела человечество на уровень современной цивилизации, выглядит очень последовательной и однозначной: Тора – (Амос) – Исайя – Иеремия – Иезекиль – Иов – Экклезиаст – Даниил – фарисеи (ранний иудаизм) – первохристиане – развитое христианство – развитый иудаизм – ислам. Философия эллинов – Платон, Аристотель, стоики, эпикурейцы, Гомер, богатейшая литература Эллады и Рима – разумеется, колоссально обогатили нашу культуру, но нашу ЦИВИЛИЗАЦИЮ создали не они. То, что Рим – цитадель античной культуры, духовный наследник Эллады, – был без всяких войн побеждён христианством – одно из лучших подтверждений сказанному.

(Конец отступления)

(Необязательное отступление)

Рижский пишет в своей книге: «Уже давно в качестве аргумента против многоавторства Книги Экклезиаст указывалось на то, в частности, что она противоречит единству языка и стиля книги. Похоже на то, что основную её часть написала всё же одна рука».

Не имея возможности ознакомиться с трудами новейших библеистов, досконально исследовавших этот предмет (Michel D. Qohelet. Darmstadt), попытаемся, так сказать, заочно ответить тем из них, которые не поддерживают идею многоавторства Книги и считают, что всё в ней – от первого до последнего слова (кроме, может быть, Эпилога) – написано только Автором. М. Рижский, похоже, – в их числе; попытаемся ему возразить при разборе его гипотезы «послания в два адреса». Однако кое-что можно сказать и здесь.

Как мы убеждаемся на примере разных вставок, «единства языка и стиля» вовсе не наблюдается: у Первого редактора – одни характерные словоупотребления, у Второго – совсем другие, у самого Автора – третьи. «Язык и стиль» авторского текста и вставок действительно схожи, но отнюдь не идентичны. «Единство языка и стиля» – вообще слабый аргумент: вспомним, что основной задачей редакторов было как «подделаться» под стиль и язык Автора, чтобы замаскировать вставки, сделав их максимально похожими на авторский текст. Судя по тому, что некоторые библеисты отмечают «единство стиля и языка», им это удалось (впрочем, тут могут быть очень разные мнения). Любой современный гебраист без труда сможет сочинить на древнееврейском языке любой эпохи и в любом стилистическом ключе – так что и древний еврей едва ли смог бы распознать подделку. Тем легче это было сделать редакторам, для которых древнееврейский язык был родным языком.

Кстати – ещё одно, несколько комическое, предположение: редакторы, делая вставки в текст «Экклезиаста», вероятно, и помыслить не могли, что эта книга попадёт в Библию, сохранится на века и тысячелетия, и что её тщательнейшим изучением будет заниматься целый сонм учёных-филологов, учёных-гебраистов. Иначе они куда как ответственнее отнеслись бы к своей задаче, а не сляпали бы наспех несколько неуклюжих вставок. Слава Богу, что нам, как и им, не дано предвидеть будущее своих деяний: иначе бы они, движимые благочестивым рвением и добросовестностью, непременно превратили бы Книгу Кох̃е́лет в нечто такое, что читать было бы вообще невозможно.

(Конец отступления)

Гипотеза Рижского («послание в два адреса»), в сущности, очень близка к гипотезе, согласно которой Кох̃е́лет из каких-то побуждений воспроизвёл в своём сочинении наряду со своими взглядами взгляды «идеологических противников» – религиозных ортодоксов. Эта гипотеза кажется довольно правдоподобной, но всё же тоже сильно уязвима для критики. (Критика будет схожей, потому что схожи обе гипотезы). Она вызывает ряд вопросов без ответов. Почему отрывки, речь в которых должна идти о справедливости Бога («послание человеку с улицы») не сделаны более многочисленными? Почему они, эти вставки, малочисленны настолько, что оказались совершенно погребёнными под лавиной абсолютно иного – идеологически – материала? Почему они выглядят «как глас вопиющего в пустыне» – одна небольшая вставка на две-три главы? Почему стиль, лексика и даже идеология у этих АБСОЛЮТНО СХОЖИХ ПО СМЫСЛУ фрагментов (при условии, что их вписал сам Автор) совершенно РАЗНЫЕ? С чего бы Автору для своих вставок понадобилось вводить, по крайней мере, два типа словоупотреблений (II.26: «благой перед Богом – согрешающий»; VIII.12-13: «боящийся Бога – нечестивец»), хотя в обеих этих вставках говорится практически об одном и том же? (Не говоря уже о третьем варианте словоупотреблений – «цади́к-раша́» («праведник-нечестивец»), которым Автор неизменно пользуется в оригинальном тексте Книги). Почему Автор, если он действительно задался целью сочинить «двуплановый», «двусмысловой» текст, хотя бы не упорядочил – в отличие от собственной философии – совершенно чуждые ей фрагменты, «пустышки», – не придав им ни малейшего подобия стройности, логики, не выстроив их в систему? В самом деле, почему столь же «еретическая» Книга Иова действительно построена в два диспута, где представлены взгляды и «ортодоксов», и Иова («обвинителя Бога»)? Эта книга – «Иов» – действительно «послание в два адреса»: в ней при желании можно найти достаточно «пищи для ума» и для «человека с улицы», и для вольнодумцев, еретиков, единомышленников Иова. В «Экклезиасте» мы этого не наблюдаем ни в малейшей степени. Никакого даже подобия диспута, т.е. систематического выражения идей, пригодных для «человека с улицы», нет и в помине. «Послание», в сущности, получается только в «один адрес». В Книге Кох̃е́лет, напоминаем, 222 стиха, из них – только две коротенькие цитатки из Торы (в V главе), да ещё небольшой фрагмент (там же) посвящённый чисто культовым вопросам – причём абсолютно второстепенным. В Торе 613 заповедей, – в самом деле, было из чего выбирать, затевая честный «разговор с двумя собеседниками»! Если только – что очень сомнительно – Автор вообще собирался затевать такой разговор.

И, наконец, рассмотрим предположение, согласно которому Кох̃е́лет «и верил, и не верил в справедливость Бога». «То побеждало страстное желание верить в божественную справедливость, то одолевали сомнения, и всё это отразилось в его Книге». (Рижский) Книга Экклезист – надо ПОНЯТЬ эту книгу – представляет собой вовсе не метания между верой и неверием – обычное состояние колеблющегося полурелигиозного человека. I, II, IX, XII главы нам убедительно доказывают, что эту стадию «душевных метаний» он давным-давно прошёл. Философия Кох̃е́лета – это пессимизм, доведенный до своей конечной точки, у которой возможны только опустошённость и отчаянье («Тщета баз смысла, – всё тщета!» – XII.8) – а вовсе не метание между верой и неверием. Эту стадию он оставил далеко позади; если бы он ещё находился на ней, он вместо своей трагической бессмертной поэмы сочинил бы что-нибудь вроде псалма 72 – где его автор тоже не постигал бессмыслицы и несправедливости, царящей в мире людей («кипело сердце моё, терзалась внутренность моя») – доколе наконец этот страдалец «не вошёл в святилище Божие» и не «прозрел». В этом, кстати, – один из возможных ответов на вопрос, почему Кох̃е́лет не создал двусмысловую, двуплановую книгу, где сталкивались бы две точки зрения – ортодоксальная и антитеистическая; некую поэму в виде диспута (наподобие Книги Иова). Ему это, вероятно, было просто уже не нужно: он ушёл гораздо дальше Иова – в обвинениях Иова Богу всё же просматривается некая горькая надежда, надежда на то, что Бог всё же исправит свою несправедливость; Иов недвусмысленно надеется на правый Божий суд – у Кох̃е́лета Бог иррационален, слишком далёк от человека, и абсурда, устроенного Им в мире, ни понять, ни осмыслить невозможно (ст. VIII.16-17). Кох̃е́лет уже сделал свои окончательные выводы о непоправимой абсурдности этого мира, об иррациональности и чудовищности Смерти, о непостижимом безразличии Бога, и потому вовсе не собирался, как Иов или автор псалма 72, подбирать доводы «pro» и «contra». Он, судя по содержанию его трагической поэмы, уже сделал свой выбор – и ему требовалось выразить в своей Книге, Книге всей своей жизни, лишь только свою скорбь, усталость и отчаяние.

Это – всё, что можно было здесь сказать о редакторах и редакторской обработке Книги Кох̃е́лет.

14.04.2003 г. Ави Иона