Итак, с чего бы начать, да начать так, чтобы все было понятно? Все, как говорится, завертелось с такой скоростью, что я не поспевал решить, что мне делать, да и вообще кем я теперь стал. Меня вызвал, или правильнее будет сказать, вырвал к себе сам архимаг под свое крыло, дав мне новые возможности, лишь бы я только развивался — по крайней мере, так мне все казалось со стороны. Танул бы, думаю, сказал, что все это не зря: я являюсь частью какого-то плана и нужно быть начеку. Не успел я с ним поговорить, и с Ордигором не успел. Кажется, я их бросил. От этого, наверное, сейчас лежу, уткнувшись взглядом в потолок, пребывая в некой апатии. Будто бы черное пламя выжгло все, оставляя за собой одну гниль. Может ли возникнуть жизнь или подобие ее после абсолютной смерти? Фаталист бы сказал — подождите; ученый бы ушел в дебри всяких теорий; дурак бы начал оспаривать каждое мнение, не соображая своего и от этого чувствуя себя правым; циник бы закатывал глаза, говоря, как он плевать на все это хотел и подайте ему бокал вина вообще, а то в горле пересохло; что же до меня — не знаю. Не знаю, как оказалось, не знал и раньше, лишь делая вид. Всю жизнь я следовал, а сейчас открылась возможность идти самому, и я растерян, недоумевая, правильно ли я поступил, бросив друзей одних, с которыми у меня когда-то возник план. Да и план, будем откровенны, носил лишь абстрактный характер, рисуя только конечный результат, но не давая промежуточных ответов и путей. По этой причине можно ли сказать, что задумка сорвалась, если задумка даже и не начиналась? Скорее да, чем нет. Или…Сейчас же в надежде составить новую перспективу, столкнулся с той же проблемой в виде промежуточных ответов и путей. А нужен ли так план? Гуру разных сфер, негоцианты, просвещенные, деятели и просто добившиеся чего-либо люди вечно твердят о каком-то плане и следования ему. Прямо как в знаменитом высказывании: «с самого начала у меня была какая-та тактика, и я ее придерживался». Придерживаться плана по разработке плана — пока только на это меня хватило. Мой разум лихорадит; мое сознание в растерянности; мое тело потеряло в объёме — это вроде называется депрессия. Лёгкий смех больше похожий на стон подбитого зверя вырвался из меня, нарушая глубокую тишину в непроглядной тьме ночи. Перевернулся на бок — не помогло, все также тревожно. Жизнь новая, бесспорно, под боком и взором архимага внушала разные чувства и мысли: от восхищения до страха, от воодушевления до пассивности, от жажды до пресыщения. Я наблюдал эту всеобъемлющую власть, силу, роскошь, концентрацию знания — блеск этого поражал до глубины и заставлял вместе с тем трепетать, как муссон способен сносить бабочку. Мне одновременно хотелось быть частью этого и бежать как можно дальше, не оглядываясь, ибо все это мне казалось вот-вот и задавит, и поглотит под своей тяжестью такое маленькое существо, как человек. Я не глыба, я камешек, которого случайно занесло на скалу огромной волной, и теперь являясь частью — а быть может, просто заблуждаюсь, — этой огромной скалы я должен так же, как эта скала сопротивляться бесконечным ветрам и тем же волнам. И как мне следует противиться вывертам судьбы и силиться? Формулу этого однажды открыл некий философ, затем которое взяли себе для наделения собственного я пафосом от глупой значимости пубертаты, выраженные словами: у кого есть «Зачем», сумеет вынести любое «Как». Я что, взрослею? Наше общество и его устои взращивают нас слабыми существами, отводя от всякой ответственности и владения мнением, говоря, что «ты еще маленький». Едва минует шесть с половиной тысяч с хвостиком дней от роду, как тебе уже твердят антоним — «уже взрослый». А на что ты способен, если всю жизнь был крохой, а затем одна секунда сдвигает две стрелки на часах и эта самая одна секунда уместила в себе целый огромный этап твоей жизни, которого тебе не дали. Бери сам, или разрушайся. Затем ищем спасение в забытье. Уснуть, уснуть, уснуть! Надо уснуть! Кажется, получилось. Или нет? Не хочу знать которое сейчас время — это означало бы приближение подъема, а вставать вовсе не хотелось. Вся проблема в фильмах, что вещаются из наших телевизоров — лучше бы их не изобретали. Невозможно передать за какие-то два часа всю подоплеку жизни, поэтому они одной склейкой и следующим кадром переоборудуют из только что неудачника успешного персонажа. Где все те трудности, где все те испытания, где вся та рутина, что человек всегда должен проходить? И даже если покажут, то, опять же, двух часов недостаточно. Наше поколение разучилось ждать. Истекают сто двадцать минут, спадает то воодушевление от красивой сцены, раздирающей душу истории, и оказывается за окном все та же картинка, что была до того, как ты нажал на «загрузку». Проходит два дня, два месяца, два года — а ты все тот же, и жизнь у тебя вся та же. Мы повторяем ошибку того новоприбывшего неофита, что полон надежды придать всему вокруг смысла, когда его разум порождают те же мысли, а сердце те же чувства. Два часа — кажется, столько я не могу уснуть, ворочаясь. Простыня уже смялась в клубок подо мной, и я попытался не вставая, расправить ее. Получилось скверно; только еще больше начал ощущать ее складки. Я полон сил; я верю в себя; я знаю себя, но разучился ждать. Я из того самого поколения. А ждать нужно долго, потому что и работы предстояло много. Хотя и этого ответа у меня нет — как много. Все представления носили обобщение. Есть начало, где нахожусь; есть конец, который хочу видеть. Нет середины — самого важного. Отмотка назад — «Зачем», «Как». Чем больше об этом думаю, тем сильнее хочу домой. О да, как же я хочу домой! К той тихой гавани, где все было понятно, где все было так предсказуемо. Вот чего сейчас не хватает — предсказуемости. Вихрь завертелся в тот момент, как осела пыль, и я услышал «Поздравляю, сынок!». Да нет же, скорее внучок, если брать разницу в возрасте, или мне только так кажется. Ну, может поздний ребенок, тогда да — сынок подойдет. Надо бы уже заснуть, а то начинаю чувствовать, как скоро проголодаюсь, а это надо вставать, а вставать не хочется. Постель такая приятная и здесь не страшно. Пока я здесь новый день не начнется. С каждым новым днем приходят новые трудности. Он вытащил меня сюда из академии, куда я уже успел привыкнуть, и друзья, к тому же, появились. Он не был строг, никак не проявлял недовольство, но под его взором было тяжело находиться. Страх, что я совершу ошибку давил. А когда боишься совершить ошибку, ты ее совершишь. Затем показался император. Совсем мельком, но этого, как мне кажется, хватило, чтобы что-то изменить. Не может же быть это совпадением, что именно после соприкосновения с ним, меня вдруг определили помощником этого странного лепрекона — внешне почему-то именно его и напомнил, — с которым отношения у меня не заладились сразу же. Мне он откровенно был неприятен. Но я это тщательно скрывал. А вот он нет. Не знаю в чем причина, он был хамоват и вообще плут, делая, как по мне, многое не правильно. Так, однажды я попытался сделать подсказку, как лучше решить один вопрос, на что получил сначала омерзение с его стороны, подкрепленные сладостно-язвительным тоном держать свое место где-то у клоаки, а затем, когда дело в итоге решилось моим изначально предложенным способом, и вовсе выраженное игнорирование. И вот ведь, что самое ужасное: он, несмотря уже на то, что было все очевидно в вопросе неправоты, все равно оставался при своем, находя кучу отмазок и отговорок. Мне-то, впрочем, было наплевать на него в целом и, уж тем более, на его самочувствие, но мне было тревожно за само дело и как в дальнейшем будет решаться другое. Олов — что за дурацкое имя такое. Нас обманывали, нас жестоко обманывали в детстве, когда говорили, что будешь все сам решать повзрослев. Нет, взрослые тоже ничего не решают. Взрослые вообще ничего не понимают. Все это за них делают обстоятельства, где соприкасаются совокупность чужих волеизлияний и чистой случайности. В этой случайности и порождается наше настоящее, где мы мерно существуем, день за днем заполняя свое пространство одним и тем же. Мы не хотим что-то решать; мы не хотим брать ответственность. Мы жаждем, чтобы нами управляли, отворачивая от этого глаза, потому что желаем окружить себя иллюзиями, и если кто-то вздумает их рушить словами, что мы должны получить свободу — мы приходим в свирепство, занимаемся безумием и клеймим. Никто не любит, когда ему напоминают, что слышен звук бряцанья его кандалов. Мы не хотим свободы, мы хотим думать, что свободны. Мы хотим ту свободу, что диктует чужая воля. Ваша свобода притесняет чужую. В животе заурчало, и я все-таки встал, чтобы выпить воды. Может это успокоить бренное тело. Несколько шагов и я у кувшина с водой; делаю глоток, другой. Думаю, здесь примерно двадцать два-двадцать пять квадратов. Раньше о таком не задумывался. Все-таки взрослею. И это не так уж и приятно происходит, как я полагал. Чувствую себя одиноким. Одним. Слабый свет пробивается с улицы сквозь занавески; тень от скудной мебели кончиком бросается на мои ступни; тьма становится отчетливее; темнота давит, углубляя тревогу. Может жениться? Он забрал ее, как забрал восхищение моих родителей. Моих родителей. Моих. Я видел это. Они мои родители, но желали его. Какая же она красивая. Эти мерцающие волосы окутывали, вызывающие желание приобнять, плечи. Интересно, это от природы такие локоны или какие-то манипуляции? Изящная шея; тонкие черты. Так, мысль, что сейчас пробралась в голову — ее нужно отбросить. Это пошло, это вульгарно, это неуважительно. Я не такой. У меня лишь чистые чувства. Если болел зуб, мама отводила к врачу. Сейчас нужно идти самому. А если болит душа? Зря я сегодня не купил себе вина, хотел же. Нет, я видел местных выпивох из нашего подъезда. Не хочу так. Неужели я обычный? Но ведь из другого мира прибыл с огромным багажом знаний. А если разобраться, то насколько полезны эти знания? Знаю, как водить транспорт, но как сделать этот транспорт? Знаю телефон, электричество, деньги, парацетамол, жвачку, компьютер, кеды, инстаграм, ручку, карандаш, вешалки, интернет, пистолет, футбол, утюг, салфетки, унитаз и многое, и многое. Но что дальше? Я знаю, как пользоваться, но не знаю, как создавать. Окончательно и основательно поправил простыню и лег. Остатки моего же тепла напомнили о себе. Неужели я обычный? Уснул… наконец!

— Что скажешь?

— Большой!

— И все? Ведь шедевр же.

— Да, красивый!

— Что совсем не впечатляет? — спросил он с горсткой досады.

— Да нет, вполне впечатляет. Просто я не понимаю, зачем он нужен.

Стоял я с архимагом, и смотрели мы на огромное мраморное изваяние раза в три больше оригинала. Каждая линия искусно повторяло каждое его очертание, а расправленная грудь, вздернутый подбородок и глаза без зрачков должны были внушать величие. Хотя стоит признать, что на мраморе немного приукрасили и изгладили некоторые изъяны наподобие непропорционально, хоть и немного, больших ушей. Впрочем, на этом можно и остановить упреки в сторону заказчика.

— Чтобы потомки знали, кем были их предки, — ответил он.

— А вам от этого что? Вам разве не безразлично, что будет после вашей…ну…смерти? — спросил прямолинейно с осторожностью.

— Любое живое существо стремится оставить после себя след. Поэтому-то женщины рожают детей. Так мы достигаем бессмертия, которое нам не дано. Вот этот, на первый взгляд, кусок камня не просто кусок камня, а запечатление в себе меня. Даже после своей смерти я буду продолжать жить в памяти потомков. Они будут называть своих детей моим именем; они будут говорить этим же детям, чтобы те старались, и, может быть, в один день станут, как великий архимаг Волкер.

— Не думал об этом в подобном ключе.

— Это потому, что ты еще молод. Будучи молодым, не задумываешься о будущем. Но придет время и тебя поразит этот недуг, — хмыкнул он, все также глядя на статую.

Все равно не понимаю, как можно быть одержимым тем, что будет после смерти. Тебя предадут земле или огню, немного погорюют, если таковы еще будут иметься, а затем забудут, прибегая к памяти о тебе, только если случиться повод. Все! Вслух этого я, конечно, озвучивать не стал. Пусть старик тешит себя своими страхами или желаниями, кому как, если ему от этого легче.

— Будучи молодым, думаешь о противоположном, — как-то неосознанно произнес я.

— Просвети меня, о чем же.

— О противоположном, — повторил я, — о жизни. Мы думаем о жизни: о том, как ее устроить; о том, как завоевать или отвоевать положение и прочем, и прочем.

— Хмм, — призадумался он. — Я и забыл уже, каково это быть молодым, а ведь сам совсем недавно думал о таких вещах. Иногда полезно поговорить, а не только давать распоряжения, с тем, кто еще юн: освежает память. Позволь спросить, раз уж зашла об этом тема, о чем же ты думаешь о жизни?

Прежде чем ответить на этот вопрос, я уловил доли секундный ступор, за который во мне пронеслись несколько мыслей. Очевидно, ответом было — я хочу стать архимагом; но стоило ли об этом говорить ему? Не увидит ли он в этом конкурента? А может, стоит сказать и это, наоборот, произведет эффект, где он воспримет меня своим наследником и сделает для этого усилия? Несомненно, было бы легче стать следующим архимагом с поддержки нынешнего. Рассудив и соблазнившись этим, избрал этот ответ.

— Хотелось бы стать архимагом.