Ларс-Гуннар Ларссон, помимо четвертого лечебного отделения, отвечает и за отдел радиоактивных изотопов, куда я получаю назначение.
Люди только недавно научились получать радиоактивные изотопы различных химических элементов. Их излучение мы пытаемся использовать для диагностики и лечения злокачественных опухолей. Дело это совершенно новое, здесь открываются огромные возможности для научной работы.
В середине мая в отделение приходит пожилой человек с довольно редким заболеванием – струмой языка. Это означает, что участки ткани щитовидной железы, расположенной в норме в нижней части шеи, в процессе развития оказались на языке, и в пожилом возрасте из этих клеток начала расти опухоль. Для нас важно, можно ли с помощью радиоактивных изотопов определить происхождение опухоли – и Ларс-Гуннар поручает это мне.
Терпеливое, занявшее весь день исследование, показало, что весь радиоактивный йод накапливается в ткани языка, в том месте, где должна быть щитовидная железа, ничего нет. Это означает, что не отдельные клетки, а вся щитовидная железа находится на языке – ничего подобного в медицинской литературе не описано. Ларс-Гуннар полон энтузиазма – мы будем первыми.
Он просит меня написать статью о больном со струмой языка, и когда я приношу ему плод своих трудов, он, пробормотав: «Ну, вот и хорошо», – вертит ее в руках и отправляет для публикации.
Нет ничего удивительного, что с помощью радиоактивного изотопа можно доказать, что у нашего больного вся щитовидная железа расположилась на языке. Это, собственно говоря, видно и без изотопов – большая сине-красная опухоль посреди языка, и не так-то трудно догадаться, что это струма – картинки и фотографии помещены чуть ли не в каждом учебнике. Но скандинавский медицинский журнал «Акта Радиологика» принимает статью для публикации. Я хожу гордый, как единственный петух в курятнике, рассказываю Нине – она пытается сделать вид, что восхищена. Потом разражается катастрофа.
Ларс-Гуннар заявляет мой доклад на заседании Шведского радиологического общества в большом зале Каролинского госпиталя. Доклад принимают, у меня есть десять минут для выступления, еще пять минут отведено на возможные вопросы.
Сначала я заказываю три иллюстрации. Одна из них – роскошная цветная фотография багровой опухоли на языке. Две других – результаты изотопного исследования в анфас и в профиль. Когда картинки готовы, пишу свой доклад – слово в слово. Потом я многократно вношу изменения, сто раз читаю написанное – сначала про себя, потом громко перед зеркалом, вычеркиваю и добавляю, так, чтобы доклад занял при медленном чтении ровно девять с половиной минут – тридцать секунд я зарезервировал, чтобы подняться на кафедру.
К часу моего первого официального выступления я знаю каждое слово наизусть, отрепетирована каждая интонация, каждая пауза, риторические вопросы звучат с присущей им умеренно вопросительной интонацией. Несмотря на предстоящий доклад, я поднимаюсь в пять часов утра – все равно уже не уснуть – и еду в больницу. Прелестным солнечным утром брожу вокруг здания госпиталя и вновь и вновь репетирую свой доклад. Мне уже нет необходимости заглядывать в рукопись, чтобы проверить, говорю ли я точно так, как там написано. Задолго до начала заседания прихожу в большой зал.
Председатель общества, профессор Фольке Кнутссон, заведующий кафедрой рентгенологии уппсальского университета, поднимается на сцену, усаживается в одиночестве за длинный председательский стол, проверяет, висит ли позади стола белый экран, пробует микрофон – все в порядке – и вызывает первого докладчика.
Все идет как обычно, докладчики, точно соблюдая регламент, сменяют друг друга. Наконец настает моя очередь. Я поднимаюсь с места, кладу рукопись на стул и уверенным, точно рассчитанным шагом иду на сцену. Вцепившись в деревянные бортики кафедры, я, повернувшись к председателю, тихо произношу: «Зачем кричать, когда он сидит в двух шагах? Уважаемый господин председатель!» Потом я перевожу спокойный, хорошо отрепетированный взгляд на публику: «Уважаемые коллеги, дамы и господа!» – и замолкаю. Наступает полная тишина. Я с ужасом смотрю на любопытные, обращенные ко мне лица – я почти никого из них не знаю. Боже мой, как же начинается мой доклад?!
Я покрываюсь холодным потом, но беру себя в руки и вцепляюсь в кафедру еще крепче. Надо начать все сначала, тогда, может быть, выплывет текст доклада. «Уважаемый господин председатель, уважаемые дамы и господа!» – повторяю я уже далеко не таким уверенным тоном. Но ничего не происходят. В моей бедной голове скачут какие-то совершенно не относящиеся к делу мысли и воспоминания, пот ручьями стекает по спине, хотя в зале отнюдь не жарко. Больше всего мне хочется сбежать отсюда, но я не имею на это права.
В зале стоит абсолютная тишина, пока я с опущенной головой, уставившись в пол, спускаюсь со сцены, иду на свое место, беру рукопись и вновь поднимаюсь на кафедру. Я понимаю с тоской, что ни одному из предыдущих докладчиков не удалось привлечь к себе такого интереса, я чувствую себя кроликом, окруженным стаей любопытных гиен. Изнемогая от стыда, проборматываю четыре машинописных страницы моего доклада с наибольшей доступной мне скоростью, умудрившись при этом ни разу не поднять глаза на публику. Никаких запятых и точек. Исчезли все отрепетированные многозначительные паузы и артистическая игра с понижением и повышением тембра в наиболее драматических местах моего доклада. Показ картинок абсолютно не совпадает с моим пулеметным чтением, но мне уже все равно – лишь бы поскорее кончилась эта пытка.
Несмотря на неудачное начало и прогулки между кафедрой и залом, доклад занял намного меньше десяти минут, никаких вопросов не возникает. Чтобы заполнить оставшееся время, профессор Кнутссон просит аудиторию о снисхождении – программный комитет общества, говорит он, не имеет возможности заранее прослушать все доклады до того, как они будут приняты для презентации на заседании.
Я почти не слышу его слов, но смысл их до меня доходит – у меня такое ощущение, что я краснее тех роз, что я подарил Нине в день нашей свадьбы, мне хочется провалиться под землю или просто сбежать. Но я должен сидеть на месте и выстрадать все оставшиеся сообщения. Будет только хуже, если я сбегу, тогда все поймут, что я и в самом деле полный кретин – и я сижу до конца, не понимая ни слова из того, что говорится на весеннем научном заседании Шведского радиологического общества.
Моя первая публикация по своей банальности стоит на границе, за которой ее не принял бы ни один журнал. Мой первый доклад – о катастрофа! Но я хочу дать совет моим читателям, оказавшимся в подобной ситуации: никогда не выучивайте назубок свой доклад, лучше сделайте копии и раздайте их слушателям. Никогда в жизни я больше не писал подробных рукописей докладов.
Но Ларс-Гуннар знает, как поступать с такими, как я. Через три дня он поручает мне сделать новое публичное сообщение – в училище для медсестер. На этот раз все проходит недурно, несмотря на идиотское название доклада о радиоизотопах – «Медицинские ищейки».
Прошло больше года с тех пор, как моя просьба о получении шведского гражданства, написанная на имя короля, легла на стол Министерства юстиции, но до сих пор ответа нет. С помощью наших друзей мы нашли четырехкомнатную квартиру в Веллингбю с доступной квартплатой.
Летом 1955 года я впервые не должен искать заместительство – я уже работаю в Радиумхеммете. Петер Райзенштайн – такой же начинающий врач, как и я, спрашивает, не хочу ли вместе с ним и Яном Понтеном снять дачу в Вермдэ – дача огромная, вполне хватит места для трех молодых семей с детьми.
От Вермдэ до Каролинской больницы путь неблизкий, так что у трех молодых отцов семейства полно времени, чтобы поболтать по дороге. Ян Понтен хочет стать патологоанатомом, он уже занят в каком-то исследовательском проекте. Петер мечтает быть ученым. В их обществе я тоже начинаю все чаще размышлять о научной карьере: если они могут, почему не могу я? Но в то же время я понимаю, что для того, чтобы сделать что-то в науке, надо заниматься этим все время, а мы на сегодня не можем обойтись без моей врачебной зарплаты.