Через несколько дней все уже знают своего районного врача – как больные, так и здоровые. Я никогда не получал так много подарков, как во время моей службы в Стенсторпе – корзины со свежими яйцами, фрукты, овощи, свежеиспеченный крестьянский хлеб. Когда я уезжаю из Стенсторпа, мне приносят связанные своими руками варежки и самодельный вертеп – традиционную модель рождественских яслей. Я до сих пор храню ее на чердаке.
Прежде чем выбрать врачебную профессию, я хочу попробовать поработать в специализированной клинике и беру трехмесячное заместительство во вновь открывшемся гинекологическом отделении в Кальмаре. Заведующий отделением, доктор Альторп, недавно переехал из Лунда. Ему нужна помощь, в первую очередь при операциях. Здесь работают, помимо Альторпа, два молодых специалиста, так что мне приходится дежурить только три раза в неделю, к тому же работы намного меньше, чем в маленьких, далеких ото всех медицинских центров, больничках.
Через три месяца, в декабре 1952 года, я переезжаю в Карлстад, где Нина работает в очень большой женской клинике. Тут же возникает проблема – в одной клинике работают сразу два доктора Эйнхорна. Старшая операционная сестра решает вопрос быстро и радикально – отныне я называюсь «доктор Эйнхорн-муж». В расписании операций в дальнейшем так и стоит – «доктор Эйнхорн» и «доктор Эйнхорн-муж».
Медицинское образование занимает в среднем восемь лет – но и тогда остается еще четыре-пять лет специализации. То, что я так рано начал работать, продиктовано было не только необходимостью на что-то жить, но и желанием приобрести клинический опыт, выбрать подходящую мне профессию. За несколько лет я успел поработать в Сундсвале, Евле, Бурленге, Ветланде, Тролльхетене, Кальмаре, Карлстаде, Стенсторпе и Южном госпитале в Стокгольме.
Такая широкая география моих поездок дала мне возможность не только приобрести врачебный опыт, но и познакомиться с народной культурой в различных частях страны, узнать людей и их обычаи. Люди, которых я встречаю во время моих поездок, чаще всего немногословны, но очень честны и надежны, это цельные личности, уважающие себя и других. Во время этих поездок я осознал, что демократия – это не только и не столько государственное устройство, это в первую очередь отношение людей друг к другу. Поэтому нельзя вынудить страну и народ с такого-то числа такого-то года учредить демократию, что мы, европейцы, в своей голубоглазой наивности часто пытаемся сделать – и причиняем только вред, разрушая общественные структуры, которые не были идеальными, но соответствовали обычаям и традициям страны и поэтому функционировали.
У меня есть возможность сравнивать, может быть, больше, чем у людей, родившихся и выросших в Швеции, поэтому я искренне благодарен судьбе, что она забросила меня именно в Швецию. Я не ожидал такого приема. Я получил фактически бесплатное образование, несмотря на то, что мои родители не платили налоги в шведскую казну. Я чувствую, что люди понимают и принимают меня таким, какой я есть – и надеюсь, что иммиграционное управление тоже со временем сообразит, что я не угрожаю национальной безопасности страны.
Профессор Стрёмбек очень доволен моим ответом на экзамене по хирургии. Подписывая мою зачетку, он спрашивает, не хочу ли я стать хирургом. Если хочу, то он предлагает зарезервировать за мной место в Серафимском госпитале, которое я могу занять после получения диплома.
Я, естественно, польщен предложением – Серафимский госпиталь один из крупнейших, и проходить там специализацию – большая честь для начинающего врача. Поэтому я без долгих размышлений соглашаюсь – летом 1954 года я могу приступать к работе.
Мое врачебное будущее решено – как мне тогда казалось.
В конце июля 1953 года Нина и я подсчитали наши доходы и пришли к выводу, что неплохо было бы немного пополнить семейный бюджет. В последней газете мне попалось на глаза объявление о свободной должности в Радиумхеммете – онкологическом центре в Стокгольме. Я тут же еду к доктору Ларс-Гуннару Ларссону, и получаю работу, нужно приступать немедленно.
Радиумхеммет отличается от всего, что я видел раньше. Здесь царит строгий иерархический порядок. Молодой врач отвечает только за те вопросы, которые, по оценке заведующего отделением, он может решить сам. Ларс-Гуннар объясняет мне, почему это так: у больного раком только один шанс, и надо сделать все, чтобы его использовать. Сюда приходят тяжелые, часто отчаявшиеся больные и их перепуганные родственники. Требования очень высоки, и у меня возникает чувство, что я работаю на переднем крае медицинской науки.
Один из секретов нашего счастливого брака заключается в том, что мы дали друг другу обещание никогда не засыпать в ссоре. Символом такого соглашения служит большая подушка, которую я привез из Польши – единственное, что у меня осталось из нашего дома в Ченстохове. Подушка нас не подводит – мы никогда не были в ссоре дольше, чем сутки. И по вечерам, ложась спать, мы всегда обсуждаем случившееся за день.
В начале октября 1953 года, перед тем как заснуть, Нина неуверенно говорит: «Знаешь, у меня прекратились месячные». На следующий день она сдает анализ мочи и получает ответ: у нас будет ребенок.
Нина рассчитывает успеть сдать все экзамены до родов – что ж, она может учить и дома. Мы долго говорим в этот вечер и засыпаем очень поздно.
Если эмигрант прожил в Швеции как минимум семь лет, он может ходатайствовать о получении шведского гражданства. В исключительных случаях просьба о получении гражданства может быть удовлетворена даже через пять лет, но это обычно касается эмигрантов, представляющих особую ценность для страны, – известных ученых и педагогов, спортсменов международного класса, экспертов в различных областях – все это к нам не относится. Мы с Ниной собираемся подать прошение о гражданстве осенью 1953 года, через семь с лишним лет после того, как датский рыболовецкий катер высадил нас на заброшенном причале в Ландскруне. Мы знаем, что от подачи заявления до принятия решения проходит минимум год.
Это важно для нас – стать гражданами Швеции. После всех этих лет я не могу считать Польшу своей родиной. Собственно говоря, нет страны, которую я мог бы назвать своей. У меня нет флага, нет правительства, нет парламента или посольств, куда я мог бы обратиться, если со мной что-то случилось в другой стране. Все эти символы, для большинства совершенно банальные, при необходимости могут материализоваться в совершенно реальные защитные механизмы. Такие вещи лучше понимаешь, если тебе двадцать восемь лет, если ты вот-вот станешь отцом семейства, и если ты был лишен какой бы то ни было государственной защиты с четырнадцатилетнего возраста. Я ощущаю себя человеком без родины, и не могу отбросить эту мысль – сегодняшний мир и национальные государства устроены так, что забыть трудно.
Нина на седьмом месяце и проходит свой последний курс – кожные болезни – в Каролинском госпитале, когда я 21 марта 1954 года сдаю свой последний экзамен.
Мы празднуем это событие в нашей новой квартире по Хольбергсгатан 98 в Блакеберге. Здесь тоже только одна комната, правда, побольше, но зато есть нормальная кухня и большая ванная, где можно купать и пеленать ребенка. Нина приготовила вкусный обед, куплен маленький торт со свечой, мне полагается ее задуть. Я знаю, что Нина обеспокоена нашим финансовым положением, к тому же мне, наверное, придется уехать из Стокгольма – здесь невозможно найти заместительство, не так-то много врачей хотят взять отпуск в марте. Тем не менее Нина говорит, что мы поступим так, как планировали – я возьму неделю отпуска, почитаю книги, послушаю радио – она считает, что я заслужил эту неделю.
Всю ночь идет дождь. Нина встает рано, целует меня тихонько и уходит, я даже не успеваю обнять ее. Я снова засыпаю, но меня будит недавно поставленный телефон.
Должно быть, уже очень поздно. Дождь кончился, весеннее солнце светит сквозь легкие гардины – сколько же я спал? Телефон продолжает настойчиво звонить, я поднимаю трубку – это Сикстен Францен из Радиумхеммета.