В один прекрасный день Нина спрашивает меня, не возражаю ли я, чтобы она пошла в иммиграционное ведомство – она собирается объяснить им, что я ничего плохого не сделал. Я уже успел забыть об этом разговоре, когда Нина через несколько недель рассказала, что ей удалось попасть на прием к начальнику управления Виману, они разговаривали целых полчаса, он слушал очень внимательно и заинтересованно и заверил, что сам займется моим делом – хотя никаких обещаний не дал. Надеюсь только, что Нина не расплакалась во время этого разговора. Ни сам Виман, ни молодой чиновник, присутствовавший при разговоре, не сказали ни слова о том, почему вопрос о моем виде на жительство бесконечно затягивается, почему мне нельзя жить в Стокгольме и почему я не могу получить кандидатский диплом.
В конце ноября Даг приглашает нас провести рождественские каникулы в его доме в Хюдиксвале. Впервые нас пригласили в шведский дом – для нас эти чудесные две недели были как целебный бальзам.
Нас приняли, как самых дорогих гостей, кормили замечательно вкусной едой, мы чувствовали себя так покойно и легко, как никогда – или просто уже забыли, что так может быть. Самое главное, что мы погрузились в атмосферу человеческого тепла и заботы – мир вновь заиграл всеми красками.
Нина составляет компанию хлопотливой фру Халльберг, посвящающей все свое время заботам о нас – ей почему-то постоянно кажется, что еды не хватит. С ними младшая сестра Дага – похоже, им есть о чем поговорить. Мы беседуем с Дагом и его отцом – почтенным доктором Халльбергом – спокойным и уверенным господином с неправдоподобно большими ушами.
Мне очень неудобно, что Нина как-то после ужина, когда мы все расположились в удобных кожаных креслах, начинает разговор о моем виде на жительство. Но Халльберги неожиданно проявляют живой интерес, и тогда я рассказываю все сам – и о том, что мне не выдают кандидатского диплома, и что мне почему-то нельзя жить в Стокгольме. Все это, по моему мнению, несправедливо. Правда, я ни слова не говорю ни о том, как Нина плачет по утрам по дороге на вокзал, ни о том, что у нас просто не хватает денег на ежедневные поездки. Я рассказываю о мучительном ожидании какого-либо решения, о том, что никто не дает себе труда рассказать, в чем, собственно, дело, перечисляю список моих «прегрешений» против шведского общественного устройства. Для меня это большое облегчение – иметь возможность рассказать кому-то о своих мытарствах, не боясь быть заподозренным в чем-то. Наоборот, Халльберги возмущены, они считают, что это, наверное, какая-то ошибка – и госпожа Халльберг в нашем присутствии спрашивает мужа, не может ли он чем-то мне помочь.
Доктор Халльберг – заведующий хирургической клиникой в Хюдиксвале, весьма высокопоставленная фигура в шведской иерархии сороковых-пятидесятых годов. Халльберг приглашает домой своего хорошего знакомого Лемана, директора одного из крупнейших предприятий региона.
Фру Халльберг ставит на стол свежеиспеченные, еще теплые булочки, бутерброды, чай и кофе. Леман, похоже, уже заранее знал, о чем пойдет речь – он сразу начинает расспрашивать меня, как развивалось мое дело в иммиграционном управлении, получил ли я какое-либо объяснение задержки – нет, конечно, не получил, об этом и идет речь. Леман расспрашивает меня очень участливо, но от комментариев воздерживается. Только потом Даг рассказал мне, что его отец и Леман договорились, что они попробуют вместе вмешаться в мое дело. Он радовался, как ребенок – наш прелестный друг Даг Халльберг.
После поездки в Хюдиксваль нам полегчало. Нина уже не плачет по дороге на вокзал – может быть, потому, что после Рождества перестал непрерывно валить снег, а может быть, и от сознания, что у нас есть друзья, они верят в нас и пытаются нас поддержать, используя все свое влияние – по крайней мере, в Хюдиксвале. Мы уже не чувствуем себя заброшенными.
В начале марта я получаю по почте два коричневых конверта – мне разрешено жить в Стокгольме, и мой вид на жительства продлен на три месяца – дольше, чем обычно. Я не знаю, что сыграло роль – вмешательство директора Лемана и доктора Халльберга или длинный разговор Нины с начальником иммиграционного управления Виманом. Может быть, и то и другое, а может быть, какая-то третья причина, о которой я и не подозреваю. Как бы то ни было, мы наконец можем переехать в Стокгольм.
Сейчас, спустя сорок шесть лет и уже несколько лет после крушения Советского Союза, довольно трудно понять действия иммиграционной службы в отношении меня. Но это было самое начало холодной войны, время судов над настоящими и выдуманными шпионами и парализующего ужаса перед коммунизмом. Этот ужас, как лесной пожар, охватил все демократические страны, в результате чего пострадало множество невинных людей. Это было начало так называемого маккартизма в Соединенных Штатах – мрачный период «охоты на ведьм», которому герой войны, президент Эйзенхауер, положил конец только тогда, когда сенатор Маккарти и его подручные повели себя слишком ретиво и начали подбираться к ближайшему окружению президента. В Швеции подобная национальная истерия не возникла, но все же многие прямо или косвенно пострадали – и среди них я и моя бедная Нина.
Самое угнетающее в этом то, что я не понимал и не понимаю – почему. Ощущение подрезанных крыльев продлится еще долгих пять лет, пока ясным утром ранней осени 1955 года в Королевском садике в Стокгольме я не почувствую вдруг, что снова могу летать.
Нина через каких-то знакомых своих знакомых нашла маленькую однокомнатную квартирку в Стокгольме. Надо быстро принять решение.
Уже на следующий день мы едем смотреть квартиру на Мелархойден – сравнительно недалеко от Каролинского института. Квартира и в самом деле маленькая, но очень приятная, она могла бы стать нашим собственным маленьким раем. Платить надо не больше, чем за нашу комнату в Уппсале, но мы должны выплатить сразу полторы тысячи крон – сумма для нас заоблачная и совершенно недоступная, если не взять займ. Мы надеемся, что кто-то поручится за нас в банке – нам нужны тысяча семьсот крон, на двести крон мы хотим купить необходимую мебель.
Я начинаю обходить состоятельных людей – полное фиаско. Нам нужно две подписи, но пока не удалось раздобыть ни одной.
Под конец Нина говорит, что мы должны пойти к Гилелю Сторху.
Мне не хочется идти к Сторху. Он и так помог нам остаться в Швеции, удобно ли подвергать его еще и личному экономическому риску? Подумай, говорю я Нине, если бы все, кому он помог, явились бы к нему с такими просьбами? Но нам до того хочется заполучить эту квартирку, что все этические соображения отпадают. Мы застаем Сторха в конторе над его же продуктовым магазином на Кунгсгатан – основным источником его доходов, который он совершенно запустил ради своей подвижнической работы в Еврейском конгрессе.
Гилель принимает нас в своей обычной сердечной и бестолковой манере. Не давая нам сказать ни слова, он расспрашивает, как у нас дела. Он уже слышал от кого-то, что мы живем в Уппсале и изучаем медицину – что, так и есть? Вот хорошо-то, наконец-то будут врачи, к которым можно обратиться. Все это говорится так добродушно и ободряюще, что мы перестаем чувствовать себя нищими просителями. Под конец он вдруг спрашивает, зачем мы пришли, и, не дожидаясь конца моих долгих объяснений, берет у меня банковское поручительство и подписывает его. «А как же, – бурчит он, – молодая пара должна иметь свой угол, как же иначе? Давайте, давайте, удачи вам».
Разговор закончен.
И, когда мы уже выходим из комнаты, он с любопытством спрашивает: «А кто же второй поручитель?» Я снова пускаюсь в долгие объяснения: дескать, мы еще не знаем, но теперь, когда уже одна подпись есть, будет легче раздобыть и вторую… «Почему сразу не сказал? – спрашивает он, как мне кажется, даже разозлившись. – Нина, вернитесь и сядьте!» Мы смущенно присаживаемся к письменному столу напротив него – он уже звонит кому-то.
«Калле, у меня тут сидит симпатичная молодая пара – два студента из Польши, им нужно поручительство для займа. Они хотят снять квартиру. Я уже подписал, – говорит Сторх, – но ты же знаешь, нужны две подписи – ты подпишешь? Ну вот и хорошо, когда им прийти? Хорошо, значит, ты пока у себя. Спасибо и пока». Он даже не называет сумму, о которой идет речь. Боже мой, как это непохоже на пустые расспросы, которым нас подвергали те, к кому мы безуспешно обращались за подписью!