По приезде в Данию мы окунаемся в море гостеприимства – девушки из женских военизированных подразделений, их в Швеции и Дании называют
Мы живем в Дании шикарно и беспечно. За наш прием отвечают дружелюбные, постоянно улыбающиеся
Мы пришлись по вкусу датчанам – они машут нам и что-то приветливо кричат, когда мы появляемся на улицах Клампенборга или Копенгагена в своих характерных четырехугольных фуражках.
Как-то теплым июньским днем, в субботу, мы, двое польских студентов – Збышек и я – садимся на пригородный поезд в Копенгаген, чтобы вкусить столичных удовольствий – из тех, разумеется, что подешевле. В нашем купе – может ли такое быть – у окна сидит… сейчас бы ее называли топ-моделью, но и тогда таких красавиц можно было увидеть только на обложках журналов мод.
Не просто молодая красивая женщина сидит и немного устало смотрит на мелькающий в окне пейзаж, который она, должно быть, уже много раз видела. Само совершенство. Густые, длинные, волнистые светлые волосы, повязанные лентой из белой ангорской шерсти, светлая, но не бледная, безупречная кожа, безмятежные голубые глаза, ровные белые, не слишком мелкие, зубы, открывающиеся в спокойной улыбке, грациозная шея, стройные красивые ноги, прикрытые в меру длинной бледно-розовой юбкой – я никогда не видел такой ошеломляющей красоты. Она одета так просто и элегантно, что я не понимаю, что она делает в обычном пригородном поезде среди нас, будничных пассажиров. Но мое восхищение не мешает мне пересесть так, что я оказываюсь прямо напротив нее. Я подключаю весь мой шарм, теперь еще более нахальный – я же студент-медик, весь мир принадлежит мне, к тому же я первый раз в жизни за рубежом.
Когда она медленно поднимает на меня взгляд, я смотрю в ее огромные глубокие глаза – и мне не надо притворяться, чтобы показать свое восхищение. Сначала я пробую мой довольно заскорузлый английский – и очень удивлен и польщен тем, что она не отшивает меня сразу. Она ничего не имеет против того, чтобы перейти на немецкий, хотя датчане неохотно говорят на языке оккупантов; может быть, делает скидку на то, что я не немец. У нее мелодичный, временами чуть глуховатый голос, она говорит четко и опрятно как на немецком, так и на английском, должно быть, получила хорошее образование – и не глотает половину слов, как это делают датчане, даже когда говорят на других языках.
В разговоре выясняется, что она тоже живет в Клампенборге и знает, что нас там разместили. Постепенно она берет инициативу разговора на себя, расспрашивает, как нам живется, зачем мы сюда приехали, хорошо ли нас принимают, как нам нравится Дания. Ей интересно, какая обстановка сейчас в Польше, как живут студенты. Мы разговариваем просто и серьезно, она снисходительно улыбается, когда я пытаюсь шутить. Под конец я набираюсь смелости и приглашаю ее посетить нас в нашем общежитии. Она улыбается своей пленительной улыбкой – конечно, она охотно зайдет к нам, и просит разрешения взять с собой подругу. Она протягивает мне прохладную руку, представляется – Будиль – и выходит за пару остановок до центра. Будиль идет по перрону, постукивая высокими каблучками своих белых сандалий – и застает меня врасплох, оглянувшись.
Уже на следующий день, в воскресенье, Будиль и Маргарета приходят к нам в гости. Я лопаюсь от гордости, когда мы со Збышеком появляемся в обществе двух красивых и элегантных молодых женщин. Маргарета ругает наших хозяек – подумать только, они заставили нас жить по десять человек в каждой спальне, нам даже некуда положить наши вещи, кроме как в чемодан под кроватью! Вообще говоря, мы не так уж и много можем им показать. Потом мы сидим на скамейке перед зданием школы и болтаем. Маргарета вдруг спрашивает, не пойти ли нам к ним выпить кофе – они живут совсем недалеко. Я вижу, что Будиль удивлена – предложение явно незапланированное, но она не возражает.
Девушки живут вместе – и этой ночью ни Збышек, ни я домой не вернулись.
В дальнейшем можно сосчитать по пальцам ночи, которые я провел в общежитии. Иногда со мной Збышек – правда, только по субботам и воскресеньям. Будиль мягко и терпеливо посвящает меня в тайны отношений мужчины и женщины – она замечательный учитель.
Будиль все чаще пропускает работу и остается дома. Я прихожу к ним по вечерам после лабораторных занятий и всегда чувствую, что мне рады. Я даже питаюсь у них – Маргарета обычно готовит завтраки, а Будиль – ужины. Как-то утром, когда только я и Маргарета завтракаем в их большой кухне, она с упреком говорит мне, что Будиль могут выгнать с работы, хотя она и говорит, что ей наплевать – найдет другую работу.
Я не могу назвать наши отношения любовью, мы оба знаем, что нам предстоит расставание, но нам очень хорошо и тепло друг с другом, а с моей стороны к этому примешиваются восхищение и благодарность. Мне до сих пор стыдно, что я вынужден был покинуть ее раньше, чем предполагалось, даже не попрощавшись, и еще более непростительно и эгоистично с моей стороны было то, что я потом нашел ее вновь.
Мы часто не думаем о том, какое огромное влияние оказывают на нас люди, с которыми мы встречаемся в жизни. Эти встречи могут обогатить человека или, наоборот, нанести ему травму на всю жизнь. Мне невероятно повезло, что в пригородном поезде из Клампенборга в Копенгаген я встретил Будиль. Она сыграла огромную роль в моем развитии не только как мужчины, но и как человека. Она дала мне уверенность в себе, научила быть менее поверхностным, более внимательным и предусмотрительным, в том числе и в отношениях с женщинами. Я уже не говорю о том, что она подарила мне несколько недель безоблачного счастья перед новым тяжелым периодом в моей жизни. Мне остается только надеяться, что я тоже принес ей какую-то радость.
Я прекрасно понимаю: датская идиллия не может продолжаться вечно, но пока даже не догадываюсь, что судьба распорядится так, что я буду вынужден прервать ее еще раньше, чем в середине августа 1946 года, как предполагалось. Жизнь жестоко напомнила мне, что на земле по-прежнему очень много людей, которые ненавидят евреев. Даже тех немногих, которые выжили. Они считают, что для нас нет места на земле – и уж во всяком случае, в послевоенной Польше. Они готовы даже сейчас, когда в Германии идет Нюрнбергский процесс, продолжать истребление уцелевшей горстки евреев.
Первым, кто сообщил об этом, был Нинин брат Рудольф. Нина получила от него телеграмму – ей нельзя возвращаться в Польшу, без объяснений. Почта работает медленно, прошло еще несколько дней, пока в одно прекрасное утро и Нина, и я получили письма из дома, Нина от Рудольфа, а я – от родителей. Еще через пару дней аналогичное письмо получила Хеленка Зимлер от своего единственного выжившего родственника – дяди с маминой стороны, он тоже пока еще в Польше.
Несколько человек в Лодзи ворвались в комнату еврейского студента и, перерезав ему горло, утопили в ванной – неясно, погиб он от кровотечения, или захлебнулся. На видном месте в комнате было оставлено письмо, составленное из вырезанных из газеты букв. Там было написано, что для еврейских студентов в Лодзенском университете места нет, такая же судьба ждет каждого, кто не прислушается к предупреждению. В конце письма стояло: «То, что не успел завершить Гитлер, сделаем мы». Полиции найти виновных не удалось.
Через пару дней разражается погром в Кельце, недалеко от Ченстоховы. Евреев – сорок три человека – вытаскивают из домов, с рабочих мест, их избивают и пытают прямо на улицах среди бела дня, потом убивают. В Кельце убито почти все еврейское население, большинство из них пережило нацистские лагеря, кто-то спасся в Советском Союзе. Уцелели только два человека, один из них случайно оказался в гостях в польской семье, другой, избитый и искалеченный, притворился мертвым – рядом с ним лежал окровавленный труп его невесты. В погроме участвовало так много людей, что полиция потеряла контроль и не сумела остановить продолжавшиеся весь день убийства – никто не задержан и не арестован, продолжается расследование.
Родители в длинном письме пишут, что Польша – уже не та страна, которую я оставил в июне, мне нельзя возвращаться, они тоже собираются уезжать. Погром в Кельце пробудил затаившуюся было ненависть и в других городах Польши, в том числе и в Ченстохове. Евреев убивают в Соколи Болеславце, Бялой Подляске, Люблине, Полянце, Туреке, Пясках, Скажишко-Каменной. Полиция пресекла попытки погромов в Кракове, Радуве, Мехуве и Рабке. Множество евреев покидает Польшу. «Множество» – как будто можно употребить это слово по отношению к горстке переживших Холокост людей.
Уже прошло две недели после погрома в Кельце. Мы не можем читать датские газеты, и нам никто ничего не рассказывает – может быть, это и к лучшему. Нам как бы дают передышку в дружелюбной Дании, откуда почти все евреи, когда немцы попытались начать Акцию, были за одну ночь переправлены в Швецию.
Я совершенно раздавлен произошедшим. Не помогают попытки убеждать себя, что это единичные события, что все, может быть, успокоится. В то же время я не имею ни малейшего представления, что нужно делать для того, чтобы не возвращаться в Польшу – куда мне пойти, кому сказать, что я не хочу возвращаться с группой? У меня нет паспорта, мой единственный документ – студенческий билет. Что ж, надо возвращаться в Польшу, решаю я со странным облегчением, ничего нельзя сделать.