Но Нина так не считает.
Ей, должно быть, известно, что происходит между мной и Будиль. Она ведет себя довольно сдержанно, но разговора не начинает, я тоже не вижу причин обсуждать с ней эту историю. Она притворяется, что мои отношения с Будиль ее не касаются. Мы встречаемся. Правда, не так часто, как раньше – я почти не бываю в общежитии и вижу ее редко.
Но теперь она сама находит возможность поговорить наедине. Она рассказывает мне, какие возможности уже испробовала, чтобы не возвращаться в Польшу. Потом, помедлив, говорит, что брат и Анеля пока в Польше, и она не уверена, что Рудольф решил уехать. Единственное, на что она надеется, что в возникшей ситуации брат последует за ней, если ей удастся найти страну, куда он сможет приехать.
Пока я убеждал себя, что ничего не могу сделать, Нина дозвонилась в Америку, где у нее много родных со стороны матери, перед войной она долго гостила в Нью-Йорке и Филадельфии и прекрасно с ними знакома. Она сходила в американский консулат в Копенгагене, где ей сказали, что у нее хорошие шансы получить визу в США, но оформить необходимые документы за тот короткий срок, что ей остался в Дании, не удастся. Она рассказывает о своих знакомых в Швеции. Один из них – Виктор, с другим я никогда не встречался, его зовут Митек Тауман. Нина спрашивает, не хочу ли я попытаться остаться на Западе.
Ее целеустремленность и изобретательность меня просто завораживают, в то же время я подсознательно чувствую раздражение. Мне не хочется пробуждаться от сладкого сна. Но страх перед возвращением в Польшу, любопытство, а может быть, и растущая симпатия к Нине перевешивают. И я поступаю, как всегда – пытаюсь сохранить пути к отступлению. Я говорю Нине, что хочу попытаться, но еще окончательно не решил.
Поэтому, когда Нина, улучив момент на экскурсии, начинает разговор с самим ректором, знаменитым математиком профессором Харальдом Бором – братом Нобелевского лауреата по физике Нильса Бора – я тоже принимаю в нем участие. Нина рассказывает, что происходит в Польше и спрашивает – скромно, но настойчиво – не может ли он дать нам дельный совет. Харальд Бор говорит, что в Дании мы не можем остаться – это мы и так знали, но он объясняет почему. Датское правительство решило пока не принимать беженцев. Решение это направлено против немцев, пытающихся покинуть Германию сухопутным путем, многие из них, возможно, хотят скрыться от судов над военными преступниками, эти суды сейчас идут по всей Германии. К сожалению, от этих мер страдают и те, кто не должен бы был страдать. Мы стоим на морском берегу в Скодсборге, к северу от Копенгагена. Бор смотрит на море и тихо говорит: «Вон там, за проливом – Швеция. Это очень близко, и там нет этих запретов. Швеция принимает беженцев». Это очень трогательно с его стороны, но, к сожалению, он не говорит, как мы можем попасть в Швецию.
Нина узнает какими-то путями, что мадам Банкир, ее знакомая еще по Польше, сейчас в Копенгагене. Эта семья незадолго до войны эмигрировала в Швецию. Мы встречаемся и с мадам Банкир – и тоже впустую. Она не знает, как можно попасть в Швецию, к тому же пытается отговорить нас от попытки эмигрировать, не имея средств к существованию. Швеция – замечательная страна, говорит она под конец, но очень сложно начинать там новую жизнь без гроша в кармане и без профессии. Может быть, нам стоит получить дипломы врачей в Польше и только потом пытаться попасть в Швецию? Так, считает она, будет легче, и они тоже смогут нам чем-то помочь.
Мы встречаемся и с Виктором, ему удалось получить транзитную визу и поселиться в Швеции. Нина уговаривает его встретиться с нами в Дании. Сначала нам кажется, что и это встреча проходит впустую, кроме, конечно, приятных разговоров о старых добрых временах. Но Виктор дал нам адрес эмиссара Еврейского агентства в Копенгагене – господина Марголински. Это, как оказалось, и определило наше будущее.
Еврейское агентство было основано в 1933 году, чтобы помочь преследуемым евреям, и получило широкое международное признание. В некоторых странах работают постоянные эмиссары Агентства. Господин Марголински – один из них.
Мы приходим к нему, четверо студентов-евреев из Польши: Нина, Тоська, которая сама нашла Марголински, я и Хеленка – она передумала и присоединилась к нам. Марголински – пожилой человек, во всяком случае, намного старше нас, – немного напоминает профессора Анисфельта, погибшего директора Еврейской гимназии в Ченстохове. Выглядит Марголински довольно буднично, я представлял себе совершенно иное, когда впервые услышал слово «эмиссар».
Говорят в основном Нина и Тоська. Марголински слушает, не прерывая, глаза его полузакрыты, иногда он задает короткие вопросы – как мы жили в Польше, есть ли у нас родственники там или в других странах. Напоследок он спрашивает, уверены ли мы, что хотим покинуть Польшу нелегально – это единственное, что он может нам предложить. Марголински выслушивает наши ответы, глядя прямо в глаза, взгляд его внимателен и проницателен. Мы, конечно, отвечаем утвердительно – что мы еще должны ответить, когда дело уже зашло так далеко? И только тут, у господина Марголински, я понимаю, что вопрос уже решен, места для сомнений не осталось.
Марголински, похоже, доволен нашими ответами, он предупреждает нас, чтобы мы не вздумали кому-нибудь проболтаться – ни одному человеку, повторяет он с нажимом. Завтра в это же время мы должны быть у него.
На следующий день он принимает нас в своей маленькой, очень просто обставленной конторе. Стены совершенно голые – ни одной картины или репродукции. Теперь он уже не так официален, как вчера. Наоборот – сердечен и энергичен. Подготовка займет два дня. Марголински коротко описывает, каким образом мы попадем в Швецию. Под конец сообщает, где нам надо быть послезавтра. Точно в час дня.
Мы должны уйти из общежития «как обычно». Значит, нам нужно оставить наши сумки, вообще сделать все, чтобы не привлекать внимания. В условленном месте нас будут ждать два молодых еврея из Палестины. Они посадят нас в рыболовецкий баркас, на котором мы и доберемся до Швеции. Мы получим билеты на поезд до Стокгольма и немного наличных – на непредвиденные расходы. Не очень много, говорит он с сожалением, его организация не так богата. Есть вопросы? Если нет, хорошо – и он еще раз напоминает: ни при каких обстоятельствах никому ни слова. То, что мы делаем, незаконно, и может навлечь беду и на него, и на тех, кого мы встретим на берегу. На прощанье он пожимает каждому из нас руку и желает счастья. У него сильная, теплая рука, взгляд одновременно ободряющий и печальный. Мне кажется, он хочет сказать нам, что будет нелегко – но это, наверное, не входит в его обязанности.
Мне очень тревожно, но я даже думать не хочу, что все мое будущее зависит от встречи послезавтра на берегу и опасного путешествия на рыбацком баркасе – когда решение принято, бессмысленно и тяжко анализировать неизвестное.
Вечером я с трудом удерживаюсь, чтобы не рассказать все Будиль и Маргарете. Но это не только моя тайна, поэтому я неуклюже начинаю намекать на то, что мое пребывание в Дании подходит к концу. Будиль беспечно говорит, что у нас еще есть две недели, не стоит об этом сегодня думать. Так что только я знаю, что это наш последний вечер вместе.
Я научился ценить не только необычную красоту в этой загадочной, прелестной женщине. Когда приближается минута прощания, я вдруг понимаю, как мало о ней знаю – она никогда не говорит о себе. То, что я знаю о ней, почерпнуто из случайно оброненных замечаний Маргареты.
Ни я, ни Будиль никогда не говорили о наших чувствах и наших отношениях. Может быть, потому, что оба знали, что у нас нет совместного будущего. Мы принадлежим к разным мирам, и эти миры случайно, этим коротким летом, пересеклись между собой. С самого начала наша встреча была, как летняя бабочка, срок жизни которой строго отмерен судьбой. Никто из нас не попытался что-либо изменить, да теперь уже и поздно. И, может быть, даже к лучшему, что Будиль останется для меня навсегда прекрасной загадкой, а я для нее – юным польским студентом, ненадолго вошедшим в ее жизнь. Если бы мы встретились при других обстоятельств, я не уверен, решился ли бы я заговорить с ней, и тем более, приняла ли бы она мои ухаживания.
Утром я говорю ей, что вечером прийти не смогу.
И все же Хеленка уговорила Нину: мы должны попрощаться с профессором Беером. Я считаю, что это опрометчиво – как раз именно ему мы ничего не должны говорить, у него могут быть большие неприятности, если станет известно, что он знал и не вмешался. Но если Хеленка что-нибудь решила, отговорить ее невозможно, любые аргументы бессмысленны. Она просто их не слушает.