Тщетная надежда! Подобно девятому валу бурного моря на нас обрушился гнев хунвейбинов, и наш семейный очаг разнесло в щепки.

1 февраля 1967 года стало для Ли Лисаня первым днем его публичной гражданской казни.

За несколько дней до того Ли Лисаня известили, что его вызывают в бюро для «дачи показаний массам». Конечно, он понял, что это значило, но обычная выдержка ему не изменила, и внешне он сохранил спокойствие. В этот раз для затравки ему задали вопросы, касающиеся его работы в Северном бюро и отношений с Ли Сюэфэном (тот, непонятно каким образом, встроился в «культурную революцию» и даже поднялся, возглавив мэрию Пекина взамен Пэн Чжэня) и т. п.

Когда по возвращении домой я бросилась к нему, спрашивая, что ему клеили на собрании, он махнул рукой: «Так, мелочь всякая».

Но поток обвинений на этом не иссяк. Массовое движение перекинулось на выискивание «исторических вопросов» и выявление «предателей, скрытых агентов и шпионов». Лю Шаоци, Бо Ибо и вообще все, кто попадали в руки к гоминьдановцам, были объявлены «предателями», даже ортодоксальнейшая Шуай Мэнци, которая выдержала все пытки в гоминьдановской тюрьме. А тех, кто учился или когда-нибудь работал за границей, огульно зачисляли в «шпионы». История КПК была сведена к борьбе двух линий – маоцзэдуновской и антимаоцзэдуновской. Точнее, антимаоцзэдуновских линий насчитали десять. Почти в каждой передовице «Жэньминь жибао», звучавшей изо всех громкоговорителей, их перечисляли занудно и настойчиво, и сердце у меня замирало – я знала, что третьим в этом «черном списке» прозвучит имя Ли Лисаня.

С этого момента началось наше восхождение на Голгофу. Ли Лисаня раз за разом увозили из дома и привозили обратно вконец измотанным. Подробностей он мне не рассказывал, но говорил, что и на «собраниях борьбы» не поступается своими принципами и отрицает все огульные обвинения. Когда его заставляют кричать вместе со всеми: «Долой советского шпиона Ли Лисаня!» – он молчит и даже руки не поднимает. Конечно, такое глухое сопротивление требовало предельной концентрации воли и сил, и силы его постепенно оставляли, он стал много времени проводить в постели.

Особенно запомнился день, когда уже не сотрудники бюро, а студенты-хунвейбины увезли Ли Лисаня в Институт железнодорожного транспорта. Там на открытой площади при многотысячном стечении людей, в основном фанатично настроенной молодежи, состоялось массовое «собрание борьбы». Я могу представить, как Ли Лисань стоял на помосте, согнувшись в поясе с заломленными назад руками (это называлось «лететь на реактивном самолетике»), и под яростные крики «Долой!» выслушивал ругательства и обвинения в якобы совершенных преступлениях. Когда его привезли домой, он уже не мог держаться на ногах. Хунвейбины проволокли его по коридору под руки и бросили на кровать.

Я села рядом, ничего не расспрашивая, – не хотела бередить его психические раны.

Даже дома хунвейбины и цзаофани не давали Ли Лисаню покоя. Одна группа сменяла другую – это были представители различных бунтарских организаций, которые на свой лад вели расследования, собирая в истории партии компромат на ее старейших членов. Они осаждали Ли Лисаня допросами – ведь он знал почти всех руководителей КПК. Особенно терзали вопросами о Лю Шаоци, с которым Ли Лисань тесно соприкасался в 20-е годы. Теперь на Лю Шаоци вешали всех собак. Но Ли Лисань оставался верен принципу – говорить только правду: «У меня в жизни было три периода, когда я тесно соприкасался по работе с Лю Шаоци, но ни в один из этих периодов я не обнаружил в его поведении никаких вопросов».

И «вопрошатели» удалялись не просто разочарованными, а негодующими, не почерпнув никаких очерняющих сведений.

– Ну не могу же я придумывать, – словно оправдываясь, говорил мне муж. – Раз не было в действительности, значит, не было.

Паломничество «искателей истины» принимало устрашающий размах, нескончаемый поток их ежедневно вливался в наши двери. И хотя Ли Лисань выступал на этих допросах не как обвиняемый, а как исторический свидетель, такая психологическая пытка его невероятно изматывала. Под конец он просто перестал выходить к посетителям – тогда они стали проникать к нему в спальню, усаживаясь с блокнотами в руках вокруг его кровати.

«Когда же это кончится? – беспокоилась я. – Ли Мин так долго не выдержит!»

Ли Лисань несколько раз писал в различные инстанции, в том числе и Чжоу Эньлаю, об ухудшении состояния здоровья. Просил, чтобы разрешили лечь в больницу (без разрешения сверху Пекинская больница не осмеливалась никого госпитализировать), дали хоть небольшую передышку. Ответа он не получил.

Скоро дома стало совсем небезопасно.

Как-то я вернулась домой из института в одиннадцатом часу. Вечер был уже душный – стоял жаркий и пыльный месяц май. Вошла через калитку во двор и остановилась как вкопанная: наш особняк был ярко освещен, все огни горели.

Что такое? По какому поводу иллюминация?

Во дворе, возле нашей открытой террасы, стоит микроавтобус, вокруг суетятся люди. Подхожу и вижу, что один из них держит в руках старую куклу, которую кто-то из наших друзей давным-давно привез моим дочкам в подарок из-за границы. Льняные волосы у куклы растрепаны, личико замазано, но голубые глазки по-прежнему открываются и закрываются в такт движениям хунвейбина. А он, гневно потрясая куклой, обращается к жене нашего привратника:

– Вот гляди, что это! Ты сама-то в детстве играла в такие куклы?!

Пожилая женщина от растерянности молчит, а хунвейбин сует ей под нос другую куклу – негритянку: