Если Ли Лисань хоть изредка, но выходил из дома почитать дацзыбао, то я стала совсем домоседкой, затворницей. В городе нарастала волна «борьбы с империализмом и ревизионизмом», которая перерастала в ненависть ко всем иностранцам.

Появляясь на улице, я рисковала подвергнуться оскорблениям и даже стать мишенью для плевков. Лучше было оставаться в четырех стенах своего дома, но и там царила настороженная тишина, молчал телефон. Кто мог нарушить его безмолвие и позвонить нам? Таких смельчаков не было.

Однообразно, монотонно тянулись дни поздней осени 1966 года. Даже в семье мы мало общались друг с другом. Дети появлялись и разговаривали с нами редко. Больше сидели по своим комнатам. Меня с Ли Лисанем не покидало ощущение напряженности. Мы, естественно, не могли не отдавать себе отчета в том, что рано или поздно станем объектами «культурной революции», что не минует нас чаша сия. На Ли Лисане давно уже был несмываемый ярлык оппортуниста, а что касается меня, то я совсем еще недавно была гражданкой страны, где господствовал «ревизионизм».

В ноябре – декабре 1966 года «революционные массы» устроили погромы в домах нескольких секретарей Северного бюро. Я посоветовала мужу где-нибудь укрыться от греха подальше. Но где? На помощь пришел генерал Ван Чжитао – не самый давний, но очень надежный друг.

В молодости Ван Чжитао, получивший в Советском Союзе военное образование и русскую фамилию Жилинский, прослужил несколько лет в Красной армии. С тех пор у него на всю жизнь остались выправка и манеры советского кадрового военного, любовь к русской кухне и к игре в домино. Он великолепно танцевал краковяк, задорно прищелкивая каблуками и лихо закручивая партнершу в танце. И даже характер у него был какой-то русский – прямой, непосредственный и отзывчивый.

По возвращении в Китай Ван Чжитао некоторое время работал переводчиком при военном советнике Коминтерна Отто Брауне, носившем в Китае имя Ли Дэ. В «Китайских записках» О. Брауна можно прочитать следующее:

Ван Чжитао в бытность свою в СССР слушал лекции и доклады Ли Лисаня, но сблизились они только в середине 60-х годов, случайно встретившись на каком-то празднестве в Доме народных собраний в Пекине, в то время, когда большинство знакомых от нас уже отвернулось. Тем ценнее для нас стала эта дружба. Мы ездили друг к другу в гости, угощали Ван Чжитао с женой борщом, проводили время за игрой в домино. Ван Чжитао, конечно, знал, в какой сложной ситуации находимся мы с Ли Лисанем, но, как видите, не испугался. И теперь, в разгар погромов, он сам предложил:

– Давай, Лисань, перебирайся ко мне. У нас в армии все спокойно.

Ван Чжитао занимал должность проректора Военной академии и обитал за городом, в Ароматных горах. Ли Лисань прожил у него в доме больше недели, но злоупотреблять гостеприимством друга не захотел. Казалось, что все поутихло, и он вернулся домой, тем более что мне с моей иностранной внешностью нельзя было находиться на территории военного городка и я все это время оставалась дома одна.

Когда сидеть в четырех стенах стало совсем невыносимо, я, по подсказке Ли Лисаня, начала ездить в институт, знакомиться с тем, что там происходит. Ко мне приставили одного коллегу, чтобы он помогал мне читать дацзыбао. Острие их было в основном направлено на руководство института, в том числе, естественно, на тогдашнего директора Чжан Сичоу. На одном из таких листов я увидела и свое имя. На меня возводилась клевета настолько явная, что я не придала ей значения. А напрасно, ибо это было предвестником грядущих бед.

В начале 1967 года присутствовала я как-то и на собрании, где критике подвергался маршал Чэнь И – наш институт находился в ведении возглавляемого им МИДа. Чэнь И обвиняли в проведении «ревизионистской линии» и в сопротивлении «культурной революции». Еще в сентябре – октябре 1966 года он один из немногих смело резал «правду-матку» в глаза, пытаясь урезонить бунтующую молодежь:

– Вы – зеленые юнцы, ничего не понимаете в политических кампаниях, а их в истории нашей партии знаете сколько было! И для активистов они всегда плохо кончались.

Когда хунвейбины ему велели низко поклониться портрету Мао Цзэдуна, Чэнь И наотрез отказался, заявив:

– Вы что! Я даже когда в Чжуннаньхае вживую встречаю Председателя Мао и то ему не кланяюсь в пояс – а тут портрет!

Ли Лисань с огромным вниманием читал выступления Чэнь И, распечатанные в хунвейбинских листовках и брошюрках, и, одобрительно покачивая головой, приговаривал:

– Смело! Ну и храбрец!

В феврале 1967 года пекинские улицы наводнили плакаты и надписи: «Долой февральское контртечение!» Выяснилось, что на совещании в Чжуннаньхае взбунтовались маршалы, возмущенные хаосом в стране. Они заявили о несогласии с проводимой линией на ошельмование ветеранов партии. Очень резко выступил Чэнь И, который, стукнув кулаком по столу, сказал: «Я столько лет шел за Председателем, но теперь идти дальше не могу!» Естественно, что и Чэнь И, и другие маршалы навлекли на себя новый шквал критики.

На собрании в нашем институте критика была заочной, так как «объект» не присутствовал. Как я слышала, Чжоу Эньлай грудью встал на его защиту и заявил, что не отдаст маршала-министра хунвейбинам. На институтском собрании среди людей, яростно выступавших с разоблачением Чэнь И и «ревизионистской линии» МИДа, я с удивлением увидела двух – трех западных экспертов, давно работавших в Китае. Теперь и они примкнули к «левакам».

Вокруг летели головы, но нас с мужем до поры до времени оставляли в покое. И у меня в глубинах души теплилась искорка эфемерной надежды: авось обойдется – пронесет беду! Может, грозные волны разбушевавшейся стихии не захлестнут наш домашний островок, и нам удастся переждать ураган в тиши наших комнат с наглухо задернутыми шторами?