– Открой же, добрый Тристам, милый, дорогой Тристам! Открой!

Ключ в замке повернулся, и железная дверь открылась. Толпы арестантов, как поток устремились на палубу. Все молчали, но все одинаково были потрясены, ощутив свободу, которой они так долго были лишены. Бледные, с горечью и злобой на изнуренных лицах, растрепанные, в рваной и промокшей одежде, они толпились, сжимая кулаки и жадно втягивая в себя воздух, – как будто это был другой, более живительный воздух, чем тот, которым они дышали в тюрьме.

Иные расправляли руки, другие смеялись, самые отважные лезли на мачты. Какое блаженство чувствовать себя свободным!

Торстратен хлопнул Тристама по плечу. – Где спит караульный? – спросил он тоном человека, привыкшего повелевать.

Тристам посмотрел на него искоса. – Не суйтесь не в свое дело! отвечал он.

Не говоря ни слова, Торстратен схватил его и поднял на воздух, над шканцами.

– Отвечай, пока я сосчитаю до трех, иначе быть тебе в море!

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Караульный спит под самой палубой, в первом гамаке налево.

Голландец довольно бесцеремонно швырнул его на палубу, потом сбежал вниз по лестнице, и, как ястреб на добычу, набросился на указанную койку.

Вся толпа устремилась вслед за ним. Один часовой получил смертельный удар кандалами, не успев открыть рта и крикнуть, другому заткнули рот кляпом. Теперь уже нечего было думать о какой-нибудь осторожности, или тайне. Изо всех кают высыпали перепуганные солдаты и моряки, раздавались слова команды, слышались сигналы и выстрелы, – завязалась ярая, ожесточенная борьба.

Несколько тусклых масляных фонарей, подвешенных к низкому потолку, освещали картину разгрома. Солдаты старались заградить дорогу к камере, где хранилось оружие, кандалы служили преступникам для защиты, а зубы и ногти для нападения. С обеих сторон борьба шла ожесточенная, не на живот. а на смерть. Лязг железных цепей, надрывающий душу крик из проколотой штыком груди, последний хрип задыхающейся под железными руками жертвы, – все слилось вместе. Смерть свирепствовала в тесном, полутемном трюме и пожинала богатую жатву.

– Держись, ребята! – раздался голос голландца. – Держись, победа за нами. – Тристам, казалось, глазами готов был насквозь пронизать дерзновенного. С какой стати он берет на себя роль предводителя, которая принадлежит ему, Тристаму?

Тристам неистовствовал, как злой дух. Он, казалось, находился зараз во всех местах, врывался в середину самой горячей свалки, направо и налево нанося удары, не упуская из виду ничего, словно у него было две жизни и способность видеть и слышать во все стороны зараз.

Он весь был в крови, на руках и на лице оставались следы укусов, волосы на голове местами были вырваны.

Взглядом полководца он обозрел место битвы. Все оружие находилось в руках бунтовщиков, а офицеры, моряки и солдаты были заперты в камеру для провианта, остальные были загнаны в один угол, под караулом арестантов.

Тристам взобрался на стол. Он представлял собой олицетворение грубости и произвола.

– Вынесите убитых на палубу, – командовал он. – Смойте кровь уксусом! Окурите порохом!

Все приказания его исполнялись беспрекословно. Тристам походил на пьяного: он схватил попавшийся над руку пестрый вымпел и обмотал этим лоскутом голову в виде тюрбана, и его бледное лицо в этой красной рамке имело поистине ужасающий вид. – Где каютный юнга, Кроммер? – спросил он. – Мне его нужно.

В ответ ему раздался спокойный голос Торстратена, который стоял между Антоном и его врагом. – Антон Кроммер здесь, – сказал непринужденно голландец. – Зачем он вам?

– Не ваше дело. Здесь я приказываю и требую, чтоб он явился и выслушал свой приговор.