Отвлекаться от этого полотна неизбежно приходилось. Работа над ним безнадежно затягивается. И хуже всего то, что сам замысел «Радуйся, Царю Иудейский!» под влиянием «всеразлагающего анализа», неотделимого от таланта Крамского, становился все проблематичнее. В письме к Суворину в 1885 году (за два года до смерти) художник пишет: «Что касается моей картины, то участь ее и моя вместе очень странная. Я сказал о ней и о том, что мир ее не увидит и лишится, иронизируя. Да и как иначе говорить об этом, когда я сам не видал своей картины (которая только начата) вот уже 6-й год. Помнится, раз я Вам это уже сказал однажды, когда Вы точно также, как и теперь, сказали, что я ее долго пишу. В том-то и дело, что я ужасно долго не пишу, а почему?»[114]

Картину Крамскому так и не удалось закончить. Публика впервые увидела ее только на его посмертной выставке 1887 года. Сложная композиция, по существу, не удалась художнику. Отдельные фигуры только намечены. Колористическая гамма явно недоработана. Н. А. Ярошенко, один из организаторов выставки, писал Третьякову: «Вот что мы нашли: картины собственно нет, это даже не картон, вполне решенный и прочно установленный, а скорее всего этот холст можно назвать громадным эскизом, на котором предполагалось сделать еще много перемен»[115]. Особенно неудачна фигура Христа, непропорционально выбивающаяся из общей композиции. Лицо Его слабо прорисовано. В картине есть потеха, грубый смех, толпа, «хохочущая во все горло», но, по существу, нет другого полюса – благородного и возвышенного, противостоящего хохоту… Нет Христа.

Почему же не удался «второй том»? Прежде, чем ответить на это, зададимся и другим вопросом: да и удался ли «первый том»? Ведь про «Христа в пустыне» Крамской сам говорил: «Это не Христос». Конечно, главная причина, по которой осталось незаконченным полотно «Радуйся, Царю Иудейский!» – отнюдь не недостаток времени, нехватка средств или неудачи в композиции. Главным был тот духовный тупик, в который уперся художник. Его душа натолкнулась на непреодолимое внутреннее препятствие, которое никак не позволяло ему двинуться дальше. Крамской хочет нарисовать Христа… без Христа. То есть представить Христа – не Богочеловека, а просто человека, гениального учителя нравственности. В этом своем понимании личности Спасителя он согласен со многими своими современниками: с немецкой Тюбингенской школой, Ренаном, народниками 70-х и большинством других революционеров той эпохи. Здесь уместна следующая параллель. Рассказывая в своей монографии о «хождениях в народ» в 1870-х годах, В. Я. Богучарский, сам в свое время активный народник, отмечает подвижнический пафос своих товарищей, их почти религиозную веру в народ. Откуда брались это горение, эта вера? Богучарский объясняет феномен генетической связью народничества со славянофильством, с их историософскими взглядами, согласно которым история и культура народа определяются характером его веры. «Последние [славянофилы – В. К.] выводили прямо из своих религиозных воззрений и веру в русский народ, народники, оборвавши нити, которыми была прикреплена у славянофилов вера в народ к их более глубоким религиозно-философским корням, сохранили, тем не менее, их веру в самый народ. Если бы выразить эту мысль в бывших в употреблении у славянофилов терминах (не ими, конечно, изобретенных, а весьма древних), то пришлось бы формулировать ее так: народники были людьми великой душевности, но их душевность не питалась от более глубоких корней духовности»[116]. Разделение душевного и духовного в человеке, о котором говорит Богучарский, идет еще от апостола Павла, который пишет в Первом послании к Коринфянам: Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святаго, соображая духовное с духовным. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (1 Кор. 2:12–15). [Выделено мною. – В. К.]

Именно в рамках душевности, отвлеченного морализаторства, и утверждается чисто гуманистическое понимание личности Христа, или совсем игнорирующее его Божественность, или не придающее ей почти никакого значения. Чисто душевный Христос… Но возможна ли эта, говоря сегодняшним языком, душевная модель Христа? Для народнического сознания она – повсеместная, обычная ситуация: Христос, сочувствующий всем бедным, сам страдающий от преследования властей и фарисеев, жертвующий своей жизнью, – это символ, пример, зовущий на подвиг ради освобождения всех угнетенных и несчастных. И на пути этого подвига позволяется, порой, все, вплоть до убийства (В. И. Засулич, А. И. Желябов и др.)… Крамской, разночинец, плоть от плоти народнического поколения, сам причастен этим идеям, и его «Христос в пустыне» есть ярчайшее выражение этого «идеала». Но для художника с талантом и совестью здесь возникает некое противоречие, тем более невыносимое для такого глубокого человека, как Крамской, с его аналитическим умом, ищущим всегда «добраться до сути» и мыслящего свою картину в широком историческом, социальном и духовном контексте[117].

Изучая биографию Крамского, изучая его письма, рассматривая его картины, невозможно не вспомнить повесть Н. В. Гоголя «Портрет». Гоголя художник любил еще со времени своей юности. В 16 лет, прочитав повесть «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», молодой Крамской пишет своему другу: «О, какой удивительный человек был этот Гоголь!»[118] В «Портрете» писатель повествует о бедном художнике Черткове (Чарткове), который приобрел (нарисовал[119]) портрет зловещего ростовщика и после этого впал в страсть сребролюбия, стал модным живописцем, пишущим ремесленные портреты на заказ, растерял свой талант и, по одной версии, сошел с ума, а по другой – ушел в монастырь отмаливать свой грех. В заключении рассказа (первый вариант, редакция сборника «Арабески») раскаявшийся художник-монах рассказывает своему сыну: «Сын мой! – сказал он мне после долгого, почти неподвижного устремления глаз своих к небу. – Уже скоро, скоро приблизится то время, когда искуситель рода человеческого, антихрист, народится в мир. Ужасно будет это время: оно будет перед концом мира. Он промчится на коне-гиганте, и великие потерпят муки те, которые останутся верными Христу. <…> Он уже и теперь нарождается, но только некоторая часть его порывается показаться в мир. Он избирает для себя жилищем самого человека и показывается в тех людях, от которых уже, кажется, при самом рождении отшатнулся ангел, и они заклеймены страшною ненавистью к людям и ко всему, что есть создание Творца. Таков-то был тот дивный ростовщик, которого дерзнул я, окаянный, изобразить преступною своею кистью. Это он, сын мой, это был сам антихрист.

<…> Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо без образа на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуту самых чистых и святых помышлений. О, если бы моя кисть не остановила своей адской работы, он бы еще более наделал зла, и нет сил человеческих противостать ему. Потому что он именно выбирает то время, когда величайшие несчастия постигают нас. Горе, сын мой, бедному человечеству!»[120] Конечно, невозможно объявить гоголевского Черткова пророчеством о судьбе художника Крамского. Хотя чем дальше, тем больше Крамской жаловался на рутинную работу над заказными портретами, хотя, как и герой Гоголя, он теряет своих маленьких сыновей, хотя, без сомнения, вся мрачная идеология рассказа Гоголя всегда помнилась живописцу, однако «портретная одиссея» Крамского, несмотря на все ее превратности, имела, думается, другой смысл, в конце концов, обессмертивший его имя… Об этом мы поговорим в последней части.

Н. В. Гоголь. 1842 г.

Как мы видели, в замысле «Хохота», самым важным была отнюдь не фигура Христа. Нравственное омертвение народа, глухота к высокому, оскотинивание жизни, – вот что возмущает художника, повсеместно слышащего «этот хохот»… И показать все эти неприглядные стороны человечества, так или иначе, Крамскому удалось. Но для беснования нужен был контраст, собственно, судящая инстанция, положительный полюс бытия, идеал – Христос. И здесь художника ждала неудача. В общем нравственном балансе картины, рядом с животным хохотом, какой должна была бы быть фигура Христа? Просто элементом, оттеняющим зло мира сего? Просто статистом?..

Следуя аналитическому пути самого Крамского, зададим прямой вопрос: что могло бы быть в этом возможном образе Христа?

Страдание, физическое и нравственное? Но этого мало для Крамского, его герой и так готов на страдание.

Невозмутимая резиньяция: «Да будет воля Твоя, не Моя, а Твоя!» – молится Христос Богу-Отцу? Но это неактуально для Крамского, в понимании которого Христос – просто человек…

Жалость по отношению к заблудшим людям, к мучителям, жалость даже к предателю Иуде, прощение их – «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят!»? Но для этого надо иметь очень много любви к людям! Это, наверное, главный камень преткновения. Даже на картинах церковной традиции (как на Западе, так и в Православии), а, тем более, на православных иконах, поругание Христа всегда изображается более или менее условно. И это понятно. Как изобразительно представить все милосердие Бога к человеку? Какая душевная эмоция может передать это?..

Крамской, как и многие его современники, возмущен, оскорблен, раздражен событиями, творящимися в России, да и не только в России. Художника преследует «хохот», а его Христос все яснее осознает, что «человечество вымирает, все идеалы падают, упали совсем, в сердце тьма кромешная, не во что верить, да и не нужно!.. Теперь он [Христос] уже не страдает, бледен как полотно, спокоен, как статуя, только кровавая пятерня на щеке горит, и все кругом хохочет и поделом! Иначе оно и не бывает!»[121]

Где взять любовь к людям, чтобы простить все это? Революционеры ради, как им кажется, любви к людям, идут на убийства. Конечно, это не путь художника Крамского. Церковь учит, что источник любви – Сам Богочеловек Христос. Но, чтобы это увидеть, понять, почувствовать и совершить в своей жизни, нужна личная духовная встреча со Христом. Художническая совесть Крамского не позволяет ему принять того, кого он написал в своей картине, за Христа. Вся душевная природа Ивана Николаевича напрягается до судорог, пытаясь найти тот единственный образ, соединяющий отвержение зла и милосердную любовь. О, если бы опять явилось некое видение, хотя бы даже галлюцинация!.. Она уже была, но там не было этой всепрощающей и искупающей любви! Не все подвластно человеческим усилиям. Крамской не выбрал ни один из путей – ни революционный, кровавый, бунтарский; ни церковный, встречающий Христа. Художник словно завис посередине…

Как будто сбываются на нем слова апостола Петра: Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом. Ибо сказано в Писании: вот, Я полагаю в Сионе камень краеугольный, избранный, драгоценный; и верующий в Него не постыдится. Итак, Он для вас, верующих, драгоценность, а для неверующих камень, который отвергли строители, но который сделался главою угла, камень претыкания и камень соблазна, о который они претыкаются, не покоряясь слову, на что они и оставлены (1 Пет. 2:4–8). [Выделено мною. – В. К.].

Часть IV