Книги

Истинная сущность любви: Английская поэзия эпохи королевы Виктории

22
18
20
22
24
26
28
30

Из сборника «Стихотворения» (1881)

Requiescat[253][254]

Ступай легко, под снегом Ей вечно спать, Шепчи, ведь ей побегам Цветов внимать. Ржа прядь златую властно Взяла в свой плен, Та, кто юна, прекрасна, Отныне тлен. Всех лилий белоснежней, Лишь поняла, Что женщина: так нежно Она цвела. И вот плитой покрыта, Глухой доской, Во мне – душа разбита, У ней – покой. Мир ей! она не слышит Стихи сквозь снег, Здесь жизнь моя не дышит — В земле навек.

La Bella Donna della mia Mente[255][256]

В жестоком пламени сгорая, От странствий тягостных без сил, Любимой имя называя, О песнях я теперь забыл. О, Коноплянка, для любимой Шиповник трелями покрой, Пой громче, Жаворонок, мимо Проходит кроткий Ангел мой. О, слишком чистая, как Дева, Для страстных вздохов в уголке, Она прекрасней Королевы И света лунного в реке. Мирт в волосах её сплетённых — (Зелёный лист – златая прядь!) Не краше среди трав зелёных Снопов желтеющая рядь. Для поцелуев – не для боли Губ её маленький проём[257], — Трепещет, как ручей на воле, Иль роза ночью под дождём. А шея – словно донник белый За негой солнца восстаёт, У коноплянки зоб умелый Не бьётся так от сладких нот. Разрез граната в белых зёрнах — Уст её тёмно-красный клад, Румянец щёк – в садах просторных Краснеет персик, солнцу рад. О гибкость рук! О белоснежный[258] Стан для услады и тревог. О Дом любви! О неутешный Дождём израненный цветок!

Quia multum amavi[259][260]

Мой друг, когда священник, полный страсти, Из раки тайной первый раз берёт Плоть Господа, и, совершив причастье, С дрянным вином хлеб отправляет в рот, Он не познал, как я, благоговенья, Когда, вонзая в плоть свой грешный взгляд, Тебя всю ночь томил я на коленях, Свершая поклонения обряд. Коль не был бы смазлив, любил бы боле В то лето бурной неги и дождей, Не стал бы я наследником юдоли, В дверях Страданья сгорбленный лакей. Но совесть – сенешаль твой белолицый, Бежит вослед, готовясь дать мне бой; Я рад, что так любил – и вновь родится От всех светил цветок мне голубой!

Silentium amoris[261]

Как солнце слишком яркостное гонит Луну упрямо-бледную назад В пещеру тьмы, где та мечту хоронит — Сиять под серенаду соловья, Так жжёт мне губы Красота твоя, И песни благозвучные – не в лад. Как ветер через луг примчавшись с пляской На буйных крыльях, лишь исчезла тьма, Тростник ломает слишком грубой лаской, Где песням предавался он своим, Так слишком бурной страстью я раним: Любви избыток – и Любовь нема. Тебе мой взгляд сказал всё, несомненно, Зачем я смолк, и гриф на лютне пуст, Не лучше ль разойтись нам откровенно: Тебе – к тому, кто так сладкоголос, А мне – лелеять память этих грёз: Не спетых песен, не лобзавших уст.

Эндимион[262]

(для музыки)

Плоды на ветвях золотые, Аркадских птиц не молкнет хор, Здесь блеют овцы молодые, Набеги коз в поля пустые, Он лишь вчера сказал впервые Люблю! Я жду его с тех пор. Луна, хозяйка тёмных далей! Храни любимого, как страж. Его ты знаешь – он мой паж, Обутый пурпуром сандалий, Его ты знаешь – он мой бог, С пастушьим посохом, лукавый, Он нежен, словно голубок, Темноволосый и кудрявый. У горлицы устали крылья, Где друг в малиновых чулках? К овчарне волки подступили, И сенешаль прекрасных лилий Спит в лепестках – легла мантильей Тьма на сиреневых холмах. Луна святая! Так мы ждали! Стань Путеводного звездой![263] Где мой красавец молодой? Коль видишь пурпур тех сандалий, Всё тот же посох, тёмный локон, В козлиной шкуре силуэт, Скажи ему, я жду, где окон Вдали мерцает тусклый свет. Росой прохладной луг покрылся, Аркадских птиц не слышен хор, С пригорка юный фавн спустился, Златыми дверцами прикрылся Нарцисс усталый, не явился Ко мне мой милый до сих пор. Луна обмана и печали! Где тот, в кого я так влюблён? Где губ пунцовых жаркий стон? Где посох, пурпур тех сандалий? Зачем так серебрится клён? Зачем покров туманный убыл? Ах! Стал твоим Эндимион, И ждущие лобзаний губы!

В золотых покоях

Гармония

Слоновая кость этих клавиш и рук — Фантазий порывистых всплеск роковой, Как отблеск серебряный тополя вдруг, Когда шелестит он лениво листвой, Иль пены дрейфующей узел живой На волнах оскаленных, ветра испуг. И в золоте стен – золотистая прядь, Как в чашечке бархатцев жёлтой каймой Сплелась паутинок тончайшая рядь, Иль тянется к солнцу подсолнух немой, Лишь ночь распрощалась с ревнивою тьмой, И лилий копьё в ореоле опять. И губ её алость на алых губах Моих, как рубиновый свет от лампад, Дрожащий в гробнице на красных шелках, Иль как истекающий кровью гранат, Иль влажные лотоса сердце и взгляд В вине розоватом – кровавых слезах.

Impression du Matin[264][265]

Ноктюрн лазурно-золотой Сменила в сером кантилена: На Темзе баржа с охрой сена Отплыла. Зябкий и густой Из-под мостов туман ползёт, Дома окутав жёлтой тенью, Висит над Сити без движенья «Святого Павла»[266] вздутый свод. Вдруг шум на улицах возник, Проснулась жизнь; чуть волочится Повозок сельских ряд, и птицы В сиянье кровель слышен крик. Под фонарями взад-вперёд Девица бродит одиноко, Ласкает день ей тусклый локон, Пылают губы, в сердце – лёд.

Impressions[267]

1. Les Silhouettes

На море серые буруны, Унылый ветер лёг пластом, Луна желтеющим листом Через залив несётся бурный. На бледной отмели прибоя Баркас чернеет, как офорт: Весёлый юнга влез на борт, Сверкнув улыбкой и рукою. А на холме кричат кроншнепы; Там, загорелы и юны, Среди травы жнецы видны, Как силуэты против неба.

2. La Fuite de la Lune

Весь мир спокойствием одет, Весь мир в объятьях сновидений, Молчанье там, где мрачны тени, Молчанье там, где теней нет. Лишь эхо резко принесёт Крик одинокий и печальный, То коростель подруге дальней Ответ с холмов туманных шлёт. И неожиданно луна С небес уводит серп лучистый К пещере мрака, в золотистый Кисейный плащ облачена.

Стихотворения, не вошедшие в сборник

Дом шлюхи[268]

Услышав танца шум вдали, Мы под луной туда пошли, Остановясь у дома шлюхи. Оркестр в нём, оглушая зал, «Das Treue Liebe Herz»[269] играл, Был слышен грохот заварухи. Как фантастический гротеск, Сплетая странный арабеск, За тенью тень ползла на шторы. Как чёрных листьев вьётся круг, Под гул рожка и скрипки звук Кружились призраки-танцоры. И словно жуткий автомат, Скелет вставал к скелету в ряд — Для пляски медленной кадрили. Затем они рука к руке, Смеясь пронзительно в кружке, Па сарабанды закрутили. Фантом-любовник неземной Прижался к кукле заводной, А вот они поют устало. Марионетка – страшный вид — Курить на лестницу бежит, Как будто здесь живою стала. Сказал я милой: «Что за дом! Танцует мёртвые кругом, И прах кружит в объятьях праха». Но слыша скрипки визг, она Со мной простилась и одна Вошла в дом похоти без страха. Стал вдруг фальшив мелодий пыл, И вальс танцоров утомил, И тени кончили кружиться. По тихой улочке рассвет В огнях сребристых сандалет Крадётся робкою девицей.

Новое раскаянье[270]

Да, грех был мой, и я не понял это. Теперь же лира в склеп заключена, И лишь неугомонная волна Подтачивает берег без рассвета. Глубокую могилу роет лето Себе в долине, вянущей от сна; И долго ива ждать обречена Из рук зимы серебряного цвета. Но кто спешит по берегу опять? (О, не смотри, любимый, восхищённо!) Кто это в южной яркости одежд? Твой новый Бог, целующий смущённо Бутоны свежих уст в плену надежд, А мне в удел – молиться и рыдать.

Альфред Дуглас[271]

(1870–1945)

Две любви[272]

Мечтал – что на холме я в чистом поле, У ног земля стелилась, как сады Пустынные, покрытые на воле Бутонами. Задумчиво пруды Чернели в тишине; средь белых лилий Пылал шафран, фиалки в небеса Пурпурные головки возносили, И незабудок синие глаза В сетях зелёных с робостью моргали. Здесь были неизвестные цветы, Что лунный свет иль тень в себя вобрав Природной нескончаемой печали, Испили преходящие черты Закатного мгновенья; листья трав Здесь каждою весною утончённо Лелеял негой звёздный хоровод. Купаясь в росной свежести ночной, Тычинки лилий видели влюблённо Лишь славу Божью в солнце, и восход Не портил свет Небесный. За стеной, Чей камень мох съедает бархатистый, Глядел я в изумлении на край, И сладостный, и странный, и прекрасный. Глянь! Юноша сквозь сад прошёл душистый, Прикрыв глаза от солнца невзначай, И локоны в цветах его так страстно Смял ветерок, в руке его кармин — Гроздь лопнувшего разом винограда. Его глаза – кристалл, был голый он, Белей, чем снег нехоженых вершин, Губ алость – вин пролитая услада На мраморе, чело – как халцедон. Взяв за руку, меня он без презренья Поцеловал с печальной лаской в рот И отдал гроздь, сказав: «О, милый друг, Тебе я покажу мирские тени И жизни лица. С Юга, глянь, идёт К нам карнавал, как бесконечный круг». Но вот, опять, в саду моих мечтаний На поле золотистом я узрел Двоих. Один был в полном ликованье. Прекрасный и цветущий, сладко пел О девах он, и о любви счастливой, Что в юношах и девушках жива; Был взгляд его в огне, внизу игриво Цепляла ноги острая трава. И злато струн, что волосы у девы, — Слоновой кости лютню он принёс. Как флейты звук чисты его напевы, Цвели на шее три гирлянды роз. Его напарник шёл в сторонке дальней, — Глаза раскрыты были широко, Они казались ярче и печальней, И он смотрел, вздыхая глубоко. И были щёки бледны и унылы, Как лилии; как мак – уста красны, Ладони он сжимал с какой-то силой И разжимал; власы оплетены Цветами, словно мёртвым лунным светом. Он в тунике пурпурной, где змея Блестела золотистым силуэтом. Её дыханья огнь увидев, я Упал в рыданьях: «Юноша прелестный, Зачем ты бродишь, грустен вновь и вновь Средь царства неги? О, скажи мне честно, Как твоё имя?» Он сказал: «Любовь!» Но первый обернулся, негодуя: «Тебе он лжёт, его зовут все – Стыд, Лишь я – Любовь, я был в саду, ликуя, Один, теперь и он со мной стоит; Сердца парней и дев я неизменно Огнём взаимным полнил без обид». Другой вздохнул: «Желания священны, Я – та Любовь, что о себе молчит».

Хвала Стыду[273]