Минувшей ночью в мой альков пришла Хозяйка наших странных сновидений, В моих глазах пылало возбужденье От пламени её. И без числа Явились тени, и одна звала: «Я Стыд Любви[274], верну я пробужденье Губам холодным, пусть лишь в подтвержденье Красе моей и мне идёт хвала». В лучистых тогах (что за дивный вид), Под звуки флейт, с улыбкой на устах, Всю ночь мелькали страсти предо мною. Лишь паруса на призрачных судах Убрали, говорить я стал с одною: «Из всех страстей прекраснейшая – Стыд».
Нет, не смогли певцы за все столетья…[275]
Нет, не смогли певцы за все столетья Открыть тюрьму английскую. Хоть ад Разверзся пред Орфеем, ныне лад И песнь бессильны, словно слёзы эти, Что льёт любовь. И вы, на этом свете В самолюбивой трусости стократ Ничтожные, за хмурый, колкий взгляд На глас пощады вы, не он, в ответе. Кто б с вами то прошенье подписал? Глупцы! В защиту б выступили тени: Божественный Сократ, и кто велик — Шекспир, Платон и Флорентиец[276] – гений Скульптурных форм. И с ними рядом встал Из вас бы каждый, но лишь в этот миг.
Из сборника «Град души» (1899)
Amoris Vincula[277]
Как белый голубь в клетке золотой, Лишённый воли по веленью сердца, И, скованный любовью и мечтой, Не улетает, хоть открыта дверца, И нет замков; так и моя душа С твоею цепью связана любовной. Но голубь, от притворства мельтеша, Цепь разорвал изменой вероломной И с пёстрой птицей скрылся от тебя. Но лишь прошла луна, он снова дома, О голосе неслышимом скорбя, О поцелуях, дарящих истому. Казалось, меч ту цепь разрубит, но Её скрепило новое звено.
Harmonie Du Soir[278]
Void venir le temps[279]
Вот час, когда качаясь на ветру, Цветок теряет сладость, что кадило, И полнит звуком, запахом жару. О, томный вальс! О, ног безумных сила! Цветок теряет сладость, что кадило, Звук скрипки, словно душ печальный стон. О, томный вальс! О, ног безумных сила! Храм Красоты и Смерти – небосклон. Звук скрипки, словно душ печальный стон, В них Смерти ночь рождает отвращенье. Храм Красоты и Смерти – небосклон. В крови купаясь, Солнце в изнуренье. В ком Смерти ночь рождает отвращенье — Душа – свой прошлый свет берёт назад. В крови купаясь, Солнце в изнуренье. Во мне твой образ – свет святых лампад.
Скрыться в Саруме[280]
Любовь и страсть несли мне пресыщенье, Зыбучие пески усталых дней; Пусть пылкость рук остынет средь камней И сумрака готических строений: Но всё ж Амур быстрей в своём паренье, Чем я на жалких крыльях; он сильней Связал мне сердце лентою своей, Опять сыграв на струнах наслажденья. Но ты, мой бог, алмаз мой, первоцвет, Мне помоги, иль я умру без звука, Нести Любви столь сладкий, милый груз, Чтоб разделить с тобой; какая мука Взаимности не знать; ведь наш союз — В венце Любви двух близких перлов свет.
К Л….[281]
Ты был мне другом, любящим, любимым, А ныне, хоть тебя я позабыл, Зачем приехал, и лишаешь сил Меня воспоминаньем нестерпимым? Итог тех дней казался нерушимым, Я воспылал душой среди горнил, А факел страсти в мрак свой опустил. Ты рвать пришёл, что я сплетал гонимым? Среди цветов, дарящих забытьё, В венке нарциссов жёлтых прошлых снов Душа моя израненной блуждала. Увы! теперь дорога для неё В час мрачных дум и скорби запоздалой — Сменить цветущий дол на грусть холмов.
Из сборника «Сонеты» (1909)
Мёртвый поэт[282]
Он прошлой ночью снился мне, и свет Его лица не затеняло горе, Как прежде, в нарастающем мажоре Его я слышал голос – самоцвет. Банальный вид скрывал величья след, Из пустоты явив нам чудо вскоре, Пока весь мир был в чарах на просторе, И жалкий люд был в красоту одет. Снаружи крепко запертых ворот Скорбел я: о несозданных страницах, Забытых текстах, тайне полуфраз, О диве ясно б сказанных красот, Безмолвных мыслях, – как о мёртвых птицах. Проснувшись, я узнал – поэт угас.
К Оливии[283]
I Когда в мечтах я вижу сложный ход Прошедших лет, что дали мне основу, То скорбный суд воспоминаний снова С дорог в тумане времени зовёт Фантомы дней забытых в свой черёд, Что жалостливо обсудить готовы, Как без тебя душе моей сурово — Пуст без хвалы тебе был каждый год. Ведь ты, конечно, там, где жизнь сладка, Там, где в цветах мы раньше утопали: В тревоге, горе, страхе был наш путь. В крови все ноги, в синяках рука: Сражался со зверями я в печали И на твоей груди сумел заснуть. II О, как я расточал беспечно счастье И не был перед злобою смирен, Блаженствуя, попал я в этот плен, Плен дураков и светского пристрастья. Я впал в соблазн и заслужил напасти, Но никогда не преклонял колен Пред Ханжеством и посреди измен Не одевал, как платье, гнев всевластья. Когда умру, родная, напиши: «Его любовь качалась, как лампада, Что освещала жизни зал не зря, Где каждый уголок и щель в тиши Лучи златые полнили с усладой, И он купался в волнах янтаря». III Давным-давно в Италии жила ты, Была принцессой маленькой в стране, Где всё так чудно, сладостно втройне. В глазах: надежда, памяти раскаты, Пророчество – что сбудется когда-то; Судьбе ты «нет» сказала в тишине, Скончавшись незапятнанной вполне: Сердца разбиты, а стихи измяты. Любовь, сплетая годы на станке Веков, тебя нашла рождённой снова И, вырастив, вернула прежний вид; Лишь жизни день тьма скрыла вдалеке, Я выглядел так жалко и сурово, Что руки мне дала ты без обид. IV И мысли мои пчёлами незлыми Льют в соты для тебя хвалений мёд, Где пахнет роза, где жасмин цветёт, Где ноготки с головками златыми: Они чуть стонут – синий воздух с ними; Души июльский синий небосвод Твой свет сквозь путь фиалковый несёт. В биенье крыл твоё мы слышим имя. Тебе красоты радуги под стать, Где новый дождь и новые восходы. Для новых слёз и новый смех пустой. Так юность возвращается опять: Бежит, отбросив тягостные годы, К златому дому мальчик золотой. V Ведь были мы любимцами услад, Осмеивали бедствия и горе, Пасли восторги с нежностью во взоре, Когда и слабый вздох мрачней стократ Апрельских туч – небесных пятен ряд. Я вглубь нырял, в придуманное море, Любил, (как сон – дитя, уставший вскоре), Смеялся, жил: а знал зачем? – навряд. Теперь познал любовь я без предела, Она ведь длится дольше долгих дней; Тебя я так люблю, что недосуг Презреть зверей. Их пушки для расстрела Ворот всех наших буря ставит в круг: Мир так силён, и всё ж любовь сильней. VI А коль умру, ты не должна страшиться, Иль по ночам спускаться в тёмный зал. Узрит мой кабинет луны овал, В саду цветы свои покажут лица. Пока в окно ты смотришь, прослезится Ребёнок твой. На мой могильный вал, Где цвет багряных роз расцвёл, увял, Суровых вечных звёзд глядят зеницы. И я в прихожей Смерти, там, где тьма, Тебя дождусь, протягивая руки, Слух напрягу – твой слышать робкий шаг; И руки мои станут как тесьма, Когда дышать ты тяжко будешь в муке; Как саван твой – я немощен и наг.
Забвение
Увы! воюет Время против Бед, Смиряет болью вспомненных утрат, Даёт за злато скорби гниль и смрад Раскаянья с забвением вослед. Носить я должен траур много лет, Душою вечно должен быть распят, И мысли, словно волны, бросить в ад Пустыни моря должен дать обет. Но жизнь своей игрушкой расписной Манит меня, как деток, непрестанно, Простите, что неверен был и зол. Умру душой, коль в радости хмельной, Погруженной в забвенье иль обманы Рассудка, не тебя я предпочёл.
Эрнест Даусон[284]
(1867–1900)
Что есть любовь?
Что Любовь? Ведь глупость это, Радость иль тоски примета? Счастье вновь, Иль без счёта, иль ни йоты? Что Любовь? Хочешь, млей: Та глупость – сладость, И тоска в любви, и радость! Всё есть в ней. Ей ненастье лучше счастья. Хочешь, млей! Спросишь, где Любовь укрылась? Иль её познаешь милость Ты везде? Коль поймаешь – то взнуздаешь; Только где? А весной Любви почины: С гор прокладывать в долины Путь блажной. После встанет и обманет Вас весной.
Из сборника «Стихотворения» (1896)
Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae[285]
Ax, прошлой ночью тень меж нашими губами Легла, Динара[286]! Вздох смешался тихий твой С лобзаньем и вином, в душе моей – с мольбами; Я безутешен был и болен страстью старой, Безрадостен, склонившись головой: Тебе я верен был, как только мог, Динара! Я сердцем ощущал, как её сердце билось, В объятиях любви всю ночь она спала, В лобзаньях с уст её благоуханье лилось; Я безутешен был и болен страстью старой, С унылою зарёй смешалась мгла: Тебе я верен был, как только мог, Динара! Динара, я забыл: роз брошенных букеты, Вдаль унесённых ветром; танцев буйных пыл, Твоих увядших бледных лилий пустоцветы; Я безутешен был и болен страстью старой, Всё время, ибо танец долгим был: Тебе я верен был, как только мог, Динара! Просил вино я крепче, музыку – безумней, Но пир кончается, погас огонь лампад, Динара, тень твоя в ночи ползёт бесшумней; Как безутешен я и болен страстью старой, Да, жажду я уста моих услад: Тебе я верен был, как только мог, Динара!
Ad Domnulam Suam[287]
Девочка моей души! Будь моей подольше: Мы расстанемся в тиши — Страсть не станет больше. Я любил тебя, дитя! Но оставлю вскоре: И тебе, хоть и грустя, Не доставлю горе. Девочку моей души Полюблю подольше: Мы расстанемся в тиши — Страсть не станет больше. Потемнеет локон твой, Ты уйдёшь из сказки. Не сойтись руке с рукой, И не будет ласки! Девочка моей души! Будь дитём подольше: Мы расстанемся в тиши — Страсть не станет больше.
Amantium Irae[288]
Когда поблекнет роза, И минут наши дни, В стране, где жар и грозы Не тронут нас в тени, Ах, будем ли мы вместе Прошедшее прощать, И в беспогодном месте Душою обладать? Иль в тех местах тенистых Коснёмся мы рукой Лугов зелёных, чистых, Что вспомнили с тоской? Иль загрустим при встрече О том, что солнца нет? Цветы любви далече? Нет лавров и побед? Дитя! Ведь мрак небесный Отправит в Никогда: Ждёт берег неизвестный И в трауре суда, Обет мы завтра дали, Сегодня – гордость в нас: Что если им печали Ссудил вчерашний час? Ах, гордость мы теряем, Иль нам она – лакей? Коль мы наш гнев лобзаем — Он скорбь прошедших дней. Пока есть розы сада, На небе солнце вновь, Простить нам гордость надо, Или пройдёт любовь.
Из сборника «Праздничные украшения» (1900)