— Пять дней. И еще столько же осталось.

— Тяжело?

— Голодно. Жрать охота, а хлеба дают на один укус. Ты с этой голодовкой с ума сошел. Не выдержишь…

— Не твое дело…

Я присел на краешек нижних нар, бессмысленно уставившись взглядом в парашу. Но Горбатов оказался разговорчивей, чем Т.

— Знаешь, кто рядом со мной сидит?

— Кто?

— Три монашки за веру.

— Не может быть!

— Да-да. Поют и молятся. Пробовал с ними разговаривать — не отвечают. Целочки, — засмеялся он и одновременно захлебнулся кашлем.

Словно сквозь туман я вспомнил шепотом рассказывавшуюся в зоне историю трех монахинь, по происхождению венгерок, которых никто из нас в глаза не видел. Говорили, что в ерцевский изолятор они пришли этапом с Няндомы, где сидели с 1938 года. В Няндоме они старательно работали до осени 1941 года и вдруг, в один прекрасный день, отказались выходить за зону, не желая «служить сатане». Среди зэков в Ерцеве об этом шло много разговоров, но в октябре все утихло, и я был уверен, что либо трех монахинь давно нет в живых, либо они сидят в центральном изоляторе: военное положение придавало их таинственному безумию характер самоубийства.

Из камеры Т. раздался стук.

— Что у тебя так журчит? С крыши течет?

— Нет, отливал.

— Воду пьешь?

— Нет.

— Напугался чего-нибудь?

— Нет — наверно, мочевой пузырь больной.

Т. засмеялся и еще что-то сказал, но я уже отнял ухо от щели. Не меньше часа я простоял молча, прислонившись к нарам, чувствуя, как моя прежняя уверенность в себе уступает место тревоге и лихорадочно ищет спасения в самолюбии. Бывают такие минуты в жизни человека — особенно после периодов постоянной подкормки тщеславия храбрыми намерениями, — когда ноги внезапно подгибаются, словно ватные, и единственное, чего в самом деле хочется, — сбежать, даже не оборачиваясь назад.

— Знаешь, кто сидит в изоляторе? — постучал я снова в камеру Т.