– Ни! Споначалу клядуйся, что сполнишь пожалунье мое! Клядуйся божиной Мамкой-Колибрёй!

– Для меня твоя мамка – никто. Нет цены такой клятве.

Пленник растянул пухлые губы в радостной улыбке.

– Вот топеря верею, что сполнишь пожалунье! Ичраз бы враз клядовався. Ну? Побещашь?

– Обещаю.

– Тадыть слухонь.

…Наше воинство раздвинулось, и я, как заправский император – в паланкине – выехал перед строем. Кивнул подученному Черному Хвосту и тот зычно крикнул:

– Переговоры!

Оцколи зашушукались, потом вперед вышли двое: крепкий воин и сутулый старик. Остановились на бдительном расстоянии, но, хотя бы, на таком, что можно не драть глотку.

– Надоть щего? – бросил воин, хмуря брови и раздувая щеки.

– Чего ты желаешь, владыка низин? – дипломатично перевел дед.

– Я сделал дело, – приступил я к своей речи, которую готовил минут двадцать. – Оцколи ограбили мою деревню. Я разорил ваше село. Я доволен. Я готов не убивать ваших людей, что внизу. Но…

Молодой горец от этих слов залился нарочитым смехом. Хвост дернулся было покарать оцкольского хама, но я поднял руку: мол, не закончил еще.

– Но у меня есть пленные. Тащить их с собой лень. Я предлагаю вам выменять их: за каждого пленного – копье с наконечником из камня крови гор.

На таком выкупе настоял Глыба. Очень уж ценился такой камень у воинов.

Горцы пошушукались. Я махнул рукой, и мои стражи вывели вперед пленных.

«Оне верно сменуют! – шептал мне на ухо губастый оцколи. – Он тая бабица – жонка вождя! Сменуют».

«Бабицу» выставили вперед всех – оцкольские воины внизу сразу зашумели, заволновались. Горские парламентеры обернулись на возню своих и поняли, что пленных надо выкупать.

– Мы дадим тебе по копью за каждого пленного, – кивнул дед.

– И еще! – я поднял руку. – Возьмите из священного дупла вашу гваку и передайте мне ее в знак добрых намерений.