— Ах, принц, — сказал с видимым сожалением и сочувствием на тучном обрюзгшем лице маркиз Гранлон. — Что вы знаете о сожалениях? Вы молоды, в ваши годы утраты выглядят незначительными, всегда кажется, что будущие обретения будут больше. В той жизни, — выделил он голосом, — у меня была лучшая в Европе коллекция канареек. Вы не представляете, какой желтизны пера сумел я добиться, сидя в Маутхаузене, этом забытом Богом и фюрером месте! А как они пели?

У меня был пройдоха капо, он постоянно говорил мне, что канарейки лучше поют, если их кормить свежим человеческим мясом. Однажды я попробовал. Можете представить мое удивление, принц, но они и в самом деле запели! Они даже растеряли обретенные за колючей проволокой уныние и печаль, они словно заново вылупились из яиц. Как они пели, принц, как они пели! Вы не поверите, даже у заключенных оживали лица, когда они слышали щебетание моих канареек. А им трудно было угодить, вы уж поверьте старику, положившему жизнь на выращивании птиц.

— Очень любопытно, — встрепенулся герцог де Роган, — и какие же части э-э-э… ваши птахи предпочитали более всего?

— Печень и сердце, — сказал маркиз. — Кроме мозгов, разумеется.

— Протеины, — авторитетно сказал герцог. — Все дело в протеинах.

Он поднялся, стариковски кряхтя, потянулся так, что явственно хрустнули суставы его небольшого скелета.

— Жаль покидать вас, — сказал он, добро и лучисто улыбаясь, так что лицо его покрылось многочисленными морщинками. — Коньяк, сигары, прекрасные собеседники — чего еще желать в тихий и спокойный вечер? Но дела призывают меня.

— Новый эксперимент? — спросил маркиз. — Вы не жалеете себя, герцог, разве можно работать на износ?

— Это просто необходимо, — возразил де Роган. — Если ты желаешь что-то оставить потомкам… Кроме того, это мне дает необходимую психологическую разгрузку.

— Это я понимаю, — закивал маркиз. — Я всегда говорил, что без развлечений в наших местах жить трудно. Бабы надоедают, вылазки в сельву слишком безопасны, чтобы добавить в кровь адреналин… Хорошая выпивка? Пожалуй, но, в конечном счете, надо признать, что интенсивное употребление алкоголя может разрушить любой организм. Кстати, мы давно не играли в шахматы. Не хотите ли маленький турнир из десятка партий?

— Возможно, — снимая шляпу и раскланиваясь, сказал де Роган. — Но пока я вас все-таки покину. Негоже заставлять прелестную пациентку ждать слишком долго.

Проводив герцога понимающим и прощающим взглядом, маркиз вновь повернулся к Бертрану.

— Выпьете? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, налил в бокалы вина.

— Честно говоря, — пожаловался он, — я бы с большим удовольствием выпил старого доброго шнапса, однако стараниями лизоблюдов короля он у нас вне закона.

— Да, — мечтательно сказал он, сделав несколько глотков. — Мои добрые милые канарейки… Вы знаете, принц, некоторые увлекались сторожевыми собаками. Но согласитесь, мое увлечение было куда более безобидным. Вы не представляете, канарейки похожи на желтые цветки. Поющие цветки. Вы не находите, что это сравнение достойно Гете?

Бертран думал о другом.

Он не знал, куда направился де Роган, но прекрасно понимал, зачем тот ушел в душную ночь, полную криков и стрекотания, которое издавали живущие в сельве существа. Трудно было вообразить, что произойдет, когда он войдет в дом, где расположена лаборатория герцога, в которой его ожидала жертва. Слова маркиза Гранлона заставляли содрогаться все его существо. Кормить канареек свежим мясом, чтобы они лучше пели. «Не просто мясом, — поправил он себя. — Свежим человеческим мясом». Занятие не из приятных. Он посмотрел на пухлые мясистые короткопалые руки маркиза, еще хранящего память о времени, когда он был комендантом третьего блока концлагеря Маутхаузен. После войны победители в голос заговорили о крематориях и печах, в которых сжигали людей, но Бертран никогда не верил слухам, они предназначались для того, чтобы еще больше унизить и оскорбить побежденный германский народ. А теперь оказывалось, что все рассказанное в Нюрнберге было лишь толикой правды, в противном случае, откуда бы коменданту взять свежее человеческое мясо? Вот этими пухлыми пальцами, поросшими рыжими волосками, он резал мясо на мелкие кусочки. Очень и очень мелкие, ведь у канареек такие маленькие клювики, что следовало очень сильно измельчить чью-то плоть, чтобы птицы ощутили наслаждение и получили свой протеин, делающий их голос красивее и звучнее.

Голова раскалывалась.

Бертран залпом выпил вино.

— У вас нет пирамидона? — спросил он и пожаловался. — Ужасно болит голова.