Оскальзываясь на нечищеных ступенях, Вик спускается к воде. Ложится грудью на ледяные перила, переводя дух и заодно здороваясь: давно не виделись, успел соскучиться, а ты все такой же страшный и красивый. И ныряет под мост, на ходу вытаскивая сигареты.

Бывают дни, когда очень хочется курить, даже если в остальное время морщишься от запаха дыма. И не просто курить, нет – еще и в конкретном месте. Например, у мрачного, пахнущего смертью канала. Вик считает, что просто слышит его зов, настойчивую просьбу: «Покури для меня», которой невозможно сопротивляться. И послушно идет: со всем, что касается смерти, у него свои сложные отношения, ни к чему их портить.

Под мостом темно – фонари шикают на пучки света, как на непоседливых детей: сюда не лезьте! От пляски черной воды рябит в глазах, а белый пакет на подтаявшем льду сослепу кажется детским трупом.

«Действительно, чем еще он может показаться», – усмехается Вик, прикусывая кончик сигареты, и щелкает зажигалкой.

Ветер разыгравшимся щенком терзает руки, как ни прячься. Пальцы деревенеют, пламя гаснет, не успевая лизнуть сигарету.

– Да чтоб тебя, – шипит Вик. – Надо было спички взять.

Под грохот трамваев, сотрясающий до костей, наконец удается закурить. Вик затягивается, насколько хватает дыхания, заходится в кашле и затягивается снова и снова, пока не вспоминает ясно, до рези в глотке, как это – насквозь пропитываться дымом. Самому превращаться в дым – а ему позволять примерить человеческую шкуру. Вот такой симбиоз.

«Человеческую – это ты, конечно, загнул», – шелестит то, что сидит в воде. «Это я загнул, – с ухмылкой соглашается Вик, облокачиваясь о перила. – Но тело-то человеческое, а сейчас это и важно. Суть не имеет значения». И продолжает вдыхать и выдыхать. В конце концов, для этого сюда и пришел.

Над головой продолжает грохотать, но чем дольше стоишь, тем меньше обращаешь внимание. А Вик стоит уже полторы сигареты, любуясь черной рябью, и замерзшие насмерть пальцы согреваются так, что хочется плакать от боли – и одновременно смеяться. Пляшут внутри огонь и легкость, свиваются в объятиях, теряют друг друга в поцелуе. Кажется: вспрыгни на перила, оттолкнись – и полетишь над водой, над подтаявшим льдом, над белым от беспощадного времени трупом, который маскируется под обычный пакет…

Вик никуда не прыгает. Вик тушит сигарету и усмехается уголком губ:

– Заяц по снегу бегает, никого не боится[9].

«Не бойся, пока можешь не бояться, – шелестит то, что сидит в воде. – Посмотрим, что будет, когда не бояться не сможешь».

– Посмотрим, – соглашается Вик. Щелкает хтоническими зубами на прощание, выныривает из-под моста и взбегает по обледеневшим ступенькам.

Ни к чему задерживаться. Завтра рано вставать.

Чудовище – это тоже чудо

– Какое ж ты чудовище, – бормочет Вик, разглядывая в зеркале хтонический оскал, проступающий сквозь человеческое лицо. – Как тебя только выносят?

Раздражающе вездесущий, с вечной ухмылкой, напевающий песни в тему и не в тему – это же кошмар, а не друг и не возлюбленный! И ладно бы только это: в конце концов, можно взять себя в руки и сидеть тише воды ниже травы. А куда девать ощущение смертельного ужаса, запускающего ледяные пальцы в каждого, кто осмелится подойти?

Чудовище как есть – со всех сторон.

Правильно тогда Марина сверкнула глазами: «Мы что, в сказке, чтобы я встречалась с чудовищем?» Странно, почему до сих пор не оттолкнули другие: Лия, которая на всех свиданиях вынуждена слушать про смерть; Лютый, который боялся подружиться, считая Вика невероятным зазнайкой; Лена, которой Вик все нервы вымотал обещанием сожрать (и ведь действительно сожрал!). Неужели они мазохисты – его терпеть?

– Почему мои друзья совсем себя не уважают? – спрашивает Вик у зеркала. Зеркало, увы, не волшебное, поэтому лишь молча поблескивает в свете ламп. Зато хтоническая сторона подмигивает: «Вдруг им по душе твои чудовищные проявления?»