Взгляд синих глаз снова стал жарким.

Эйдаллион взял её за руку, выводя в зал, а после… откуда полилась мелодия? Светлая, снежная, словно вьюга за окном напевала свою песню. Она сама не заметила, как влилась в этот танец бликов на белом.

Как скользила, парила, взвиваясь вверх. Как тело послушно повиновалось чужим сильным рукам, как нежно и бережно они придерживали её, как обнимали, покоряли, вели в этом танце. Она знала — если оступится, он всегда подхватит. Если упадет — он поддержит. Если ей будет грозить опасность — закроет собой. Это стало вдруг так очевидно и просто. И не было никаких границ, никаких сомнений, никаких вопросов.

И, когда мелодия взвилась вверх, когда она легко взлетела прямо под купол, едва не паря в это ледяном безмолвии, с губ сорвалось обещанное, от самого сердца:

— Я люблю тебя, Эйд!

Казалось, что её голос эхом отразился от колонн, что её услышали все присутствующие, что даже лед задрожал!

Его губы накрыли её. Жадно, маняще, исступленно. Он не целовал — пил. И глаза цвета льда сияли так, что сомнения растаяли, как дым. Она была желанна. Драгоценна. Любима.

Поэтому неприятным диссонансом в их мелодию вплелся чужой голос:

— Повелитель желает видеть вас, аэйд Эйдаллион, и вашу спутницу.

— Мою жену, — жестко отрезал ледяной.

Жену. Сейчас она в это верила.

Их проводили через другой выход — подальше от танцующих и беседующих ледяных. В небольшую комнату, где все было обставлено в снежно-голубых тонах с редкой прозеленью, а по углам росли диковинные растения, похожие на лианы.

Повелитель — так и оставшийся безымянным — сидел в новом кресле-троне. На лице двойника Эйда застыло все то же непроницаемое выражение, только глаза чуть сощурились, когда он разглядел их сплетенные пальцы.

Эйд кланяться не стал — и ей не позволил. Дернул в соседнее кресло, сел сам — и бесцеремонно усадил к себе на колени. Она и попыталась вывернуться — но не смогла.

— Ну и чего ты хотел, Реналлион? — в голосе мужа отчетливо слышалось напряжение.

— Я не могу желать познакомиться с твоей очаровательной супругой, брат мой? — всё тот же шелестящий голос. Бесцветный. Пробирающий. Но теперь его воздействие уже не ощущается так сильно. Как будто она привыкла.

— И я безмерным удовольствием предстаю перед вами, господин наш Реналлион, — собственный голос зазвенел знакомым перекатом льдинок. Молчаливой куклой она уже была, больше не хочется.

Испытывающий взгляд. Кто-то удивлён, что рот открыла? Ну, уж не обессудьте! Говорят, что девушкам рот дан иногда и для того, чтобы излагать свою точку зрения. А не для всяких непотребств, о которых мужики в таверне судачат.

Мысли свернули куда-то не в ту сторону, заставляя радоваться, что теперь на коже румянец был почти не заметен.

— Моя очаровательная снежинка…