— Вы правы, результаты относятся к достаточно специфической области генетики — шизофрении, с которой клинические психиатры незнакомы, — подтвердил я и коротко прокомментировал их понятным языком.
— А вы уверены, что их опубликуют за рубежом? — полюбопытствовал директор.
Это был первый случай, когда кто-то в институте обратился к нему с такой просьбой, что вызывало у Семке, кроме любопытства, также некоторую тревожность. «И зачем ему публикации за рубежом? Я ведь не посылаю свои статьи туда, — думал про себя Валентин Яковлевич. — Надо бы его прямо спросить».
— Нет, конечно. Но если их не послать, то точно не опубликуют, — ответил я холодно, подозревая что-то недоброе. — Кто же может знать заранее ответ на такой странный вопрос? — мне было понятно, к чему он клонит и что его так пугает.
— А почему бы вам не опубликовать статьи в нашей стране? — продолжал гнуть свое Семке.
— Нет проблем опубликовать их у нас в «Генетике» или в других журналах, и мы это делаем. Но вы же знаете, что зарубежные ученые не читают советские журналы, — возразил я, начиная терять терпение. — Мы просто похороним здесь новые результаты, которых нет в мировой литературе.
И здесь директор задал свой первый из двух мучивших его вопросов:
— Михаил Самуилович, а зачем вам публикации за рубежом? Вы ищете там известности и собираетесь эмигрировать в Израиль? — Сказав это на одном дыхании, Семке уставился на меня, ожидая услышать любой ответ, но только не тот, что услышал.
— Валентин Яковлевич, в Израиль меня возьмут и без статей, просто потому, что я еврей. И это не эмиграция, а репатриация. Вы понимаете — у них есть закон о возвращении евреев на землю, обетованную Б-гом. Но у нас пока «железный занавес» и никого не выпускают. Нас надежно охраняют, и вам нечего бояться. Просто подпишите статьи в печать, и шансы их опубликовать будут больше нуля. — На моем лице он мог увидеть подобие «сардонической улыбки» — иронически насмешливое выражение.
Директор медленно переваривал услышанное. Его обескуражила прямота ответа. А мне, в свою очередь, становилось его жалко и грустно: «Где я живу и работаю? Что тут за наука такая? Печать боится поставить».
— Во-первых, я не боюсь. — Его голос вернул меня в реальный мир. — А во-вторых, почему другие ученые нашего института не посылают свои статьи за рубеж? — задал он свой последний вопрос, складывая статьи в синюю папку.
— Если коротко, то не знаю. Могу предположить, что они еще не получили
— А при чем здесь осетрина? — недоуменно спросил Валентин Яковлевич.
— Да так, к слову, Булгакова вспомнил. Это из «Мастера и Маргариты».
— Ладно, ладно, я еще подумаю, посоветуюсь и дам вам ответ. Желаю вам успеха, — сказал директор и машинально протянул мне руку.
— Спасибо, Валентин Яковлевич. Буду ждать решения. Вы только не волнуйтесь, — сказал я, хотя на языке было: «Не берите себе в голову».
Я вышел из лабораторного корпуса института, прокачивая в голове нашу беседу, и решил прогулялся до клинического корпуса и обратно. На улице дышалось легко и приятно. Ветер покачивал высокие сосны. Надежды на разрешение почти не было. Директор не отличался смелостью и решительностью. Однако я ошибался. Через несколько дней его секретарь передала мне подписанные статьи с печатью и актом экспертизы. Буквально на следующий день я отправил их в АМН СССР. Только через год они перекочевали в Министерство здравоохранения, откуда я их не получил до отъезда из страны. Эта история имела продолжение, но уже в Израиле, где я оказался в конце 1989 года.
Спустя полгода пребывания в Израиле я стал интересоваться у врачей в клинике, какова «разрешительная процедура» для отправки научной статьи в печать. Они никак не могли меня понять, что такое «разрешительная процедура». Тогда я подробно рассказал про все правила и процедуры в СССР, без выполнения которых нельзя опубликовать научную статью. Никто из врачей не хотел мне верить.
— Пойди на почту, купи большой конверт, вложи в него статью и напиши адрес. Оплати почтовые расходы и жди рецензию, — говорили мне доктора, с которыми я работал.
Теперь была моя очередь им не верить.