— Фадей-то? — с усмешкой отозвался Иван Андреевич. — Это да, есть такое дело. Ему бы чуть ума побольше, цены б ему не было. Хотя, — наморщил лоб писатель, — будь он поумнее, так он бы у меня и не работал. Так что пусть таким и остается. Как кальян?

— Очень, очень недурственно, — Лунин протянул трубку Ивану Андреевичу, — расслабляет. Запах только такой, своеобразный. Там вообще что намешано?

— Ох, чего там только не намешано, — Короленко выпустил струю дыма изо рта и смотрел теперь, как серое облачко растворяется в прозрачном воздухе, — я вам даже точно и не скажу.

Илья не стал настаивать на более точном ответе. Сам он пришел к выводу, что кое-что из намешанного явно выходит за рамки дозволенного уголовным кодексом, однако, не будучи в данной сфере экспертом, решил свои выводы оставить при себе. К тому же Лунин нашел еще одну вескую причину не отказываться от следующей затяжки: возможно, в такой неформальной обстановке разговор будет более откровенным.

— Иван Андреевич, вот вы книги пишете. Честно скажу, не так много прочитал, но взять хотя бы эту историю с кольцами. Да, интересно, захватывает. Страницу читаешь, что будет на следующей, угадать невозможно. Это здорово. Но ведь труп на трупе! Зачем столько крови? Ведь жутко становится.

— Так в этом и смысл, — кивнул Короленко, — жутко и должно быть. Точнее, от книги должна быть обязательно какая-то эмоция. Пусть страх, пусть даже отвращение, но если ее нет, то нет и книги. Я же не хочу, чтобы вы, прочитав книгу, зевнули и положили ее на полку. Нет! Вы должны сесть и сидеть в оцепенении, пока у вас в голове не перестанут звучать те невидимые, скрытые от вас струны вашей натуры, которые я сумел ущипнуть своей книгой. Вы могли и не представлять, что они у вас есть, а я за них дернул, и они зазвучали. В этом и есть дар писателя. А как вы думали? Из слов предложения собирать? Это вам не конструктор.

— А если они не перестанут?

— Не перестанут кто? — не понял Короленко.

— Струны. Если эти, задетые вами, струны не перестанут звучать в чьей-то голове? Что тогда будет?

— С головой? — усмехнулся Иван Андреевич. — Ну уж, надеюсь, не лопнет. Во всяком случае, подобного в истории еще не было.

— Вы же поняли, о чем я сейчас говорю. — Илья неожиданно почувствовал, что в горле у него пересохло. Воды на столе не было, и он доел все еще лежащую на столе последнюю мандариновую дольку.

Иван Андреевич резким движением отбросил плед в сторону и выбрался из кресла. Пройдя к небольшому, утопленному в нише холодильнику, он достал из него абсент и, к облегчению Лунина, бутылку с апельсиновым соком.

— О чем вы говорите, я понял, — Короленко неторопливо разлил по рюмкам абсент, — я не очень понимаю, почему вы об этом говорите.

Он поставил на стол пустые стаканы и, налив в них сока, придвинул один Илье.

— Вы хотите сказать, что эта звенящая в чьей-то голове, неумолкающая струна и заставила кого-то совершить все те преступления, которые были описаны в моей книге?

— Нет, я не утверждаю, — смутился Лунин, — но вы сами про эту струну так образно выразились…

— Поймите, — перебил Илью Короленко, — человечество за всю историю своего существования наворотило столько, что любая, жесточайшая на первый взгляд книга или, например, фильм — это всего лишь маленькая спичка, освещающая бездну человеческих пороков и жестокости. Заканчивается книга, спичка догорает и гаснет. А бездна остается. Понимаете? Обвиняя книги, вы пытаетесь обвинить падающую в выгребную яму спичку в существовании самой ямы.

— Я не то чтобы обвиняю. — Илья поднял со стола рюмку. — Вот взять нас с женой, мы ходим в кино только на комедии. Почему? Да потому, что всего остального, проблем, ужасов лично мне в обычной жизни хватает.

— А ей? Ей этого хватает? — Короленко вновь уселся в кресло, но пледом накрываться не стал.

— Ну, наверно, я так думаю, — Илья задумчиво, не чувствуя горечи втянул в рот зеленоватую жидкость, — у нас так давно заведено было, года три уже.