Луначарский со своим удивительным и сложным мировоззрением не чувствовал себя гармонично в рамках исторического детерминизма Плеханова. Когда в 1904 году он присоединился вместе с Богдановым к большевикам, то говорил об этом следующее:
«Все мое миросозерцание, как и весь мой характер, не располагали меня ни на одну минуту к половинчатым позициям, к компромиссу и затемнению ярких максималистских устоев подлинного революционного марксизма. Конечно, между мною, с одной стороны, и Лениным – с другой, было большое несходство. Он подходил ко всем этим вопросам как практик и как человек, обладающий огромной ясностью тактического ума и поистине гениального политика, я же подходил, как […] артистическая натура»[212].
Несмотря на искреннее восхищение Лениным, Луначарский никогда не разделял его концепцию большевизма, и всю жизнь сохранял уверенность в том, что истинным наследником идей Маркса является Богданов. Как и Богданов, Луначарский разделял с критиками эмпиризма радикальное несогласие с метафизическим материализмом и говорил о временном характере человеческого знания, при этом настаивая на необходимости распространения социализма как самой настоящей антропологической религии.
В двух томах «Религии и социализма», опубликованных между 1908 и 1911 годами, Луначарский открыто заявлял о «глубоком исследовании взаимоотношений религии и социализма и об определении места социализма среди других религиозных систем»[213]. «Социализм – это организованная борьба человечества с природой для полного ее подчинения разуму: в надежде на победу, в стремлении, напряжении сил – новая религия […] Новая религия, религия человечества, религия труда, не дает гарантий. Но я полагаю, что и без бога и без гарантий […] она остается религией»[214].
Для Луначарского большевики, «марксисты-волюнтаристы», были истинными последователями Маркса; волюнтаристами, но не полностью осознававшими философскую подоплеку своей позиции. Их пропаганда, в основном, научного характера, с трудом могла достигнуть эмоционального отклика как от интеллигенции, так от крестьянства. Вместо нее им нужно было заниматься распространением марксизма как настоящей антропоцентрической революции: религии, в которой Бог должен был быть заменен коллективным субъектом, а революция тогда представляла бы собой самый великий акт в процессе богостроительства[215]. Через несколько лет, вспоминая дореволюционный период, Луначарский писал: «Искусство и религия составляли тогда центр моего внимания, но не как эстета, а как марксиста»[216].
Среди философов, оказавших наибольшее влияние на молодого Луначарского, без сомнения, можно назвать Иосифа Дицгена (1828–1888), которого Маркс считал «пролетарским философом» и примером обыкновенного человека, который через осмысление собственного опыта, работы и общества дошел до диалектическо-материалистической концепции мира марксистского типа[217]. Естественно, и Дицген рассматривал социализм в религиозном контексте: «Принципы социал-демократии содержат в себе материал для новой религии, которая, в отличие от прежних религий, желает быть постигнута и понята не только чувством и сердцем, но и умом […] Цель религии, собственно говоря – облегчить истомленное человеческое сердце от скорби земной жизни. До сих пор, однако, она могла добиваться этого лишь путем идеалистическим, прибегая к мечтам, ссылаясь на незримого бога и суля загробную жизнь. Евангелие же настоящего обещает преобразовать, наконец, самым реальным, самым действительным и осязательным образом нашу юдоль скорби и печали»[218].
Но все же важнейший вклад в теории Луначарского внесло изучение им философии Фейербаха, как можно понять из главы «Что такое религия?», в которой большевистский лидер шаг за шагом показывает, как трансцендентная религия заменяется в работах немецкого философа на религию гуманности[219]. «Я думаю, – пишет Луначарский о Фейербахе, – что ни один материалист не нанес религии, положительной религии и всякой вере в бога […] такого в дребезги бьющего удара […] После Фейербаха философски религия бога-убита»[220].
Работа «Сущность христианства» Фейербаха, в которой немецкий философ свел теологию к антропологии и в то же время возвел антропологию к теологии[221], являлась для Луначарского фундаментальной. Маркс, по мнению Луначарского, лишь развивал идеи Фейербаха и «помог человеческому самосознанию стать человеческой религией»[222]. Как замечает Чезаре де Микелис, один из первых ученых, исследовавших феномен богостроительства: «Луначарский по сути принимает гипотезу Фейербаха о религии как «проявлении в человеке скрытых сокровищ» и видит в Марксе главного инициатора возведения антропологии на уровень теологии и […] утверждает научный социализм как религию». Следовательно, Бога нужно не искать, а строить, потому что, как сказал Фейербах, человек призван привнести в мир смысл. И религия, очищенная от метафизических структур, может быть признана «даже материалистом как положительная ценность»[223].
Луначарский, как рассказывает Татьяна Алексинская, пришел также к необходимости составления социалистических и пролетарских молитв. Например, он думал над адаптацией «Отче наш», в которой бог просто должен был быть заменен на пролетария: «О, святой рабочий класс, да будет благословенно имя твое, да будет воля твоя, да придет царствие твое! […]. [Алексинский] считает, что такие измышления звучат оскорбительно как для христианства, так и для социалистического атеизма»[224].
Горький полностью разделял мысли Луначарского: в основе горьковского понимания марксизма лежали работы Ницше, а также романтическое представление о мире. В идее о сверхчеловеке писатель подчеркивает антропоцентризм[225]. «Я не знаю, – пишет он в 1899 году, – ничего лучше, сложнее интересные человека. Он – все»[226]. По мнению Горького, человек способен постоянно совершенствоваться.
Как пишет А. Семенова: «Этой приверженностью идее человека можно объяснить первоначальное резкое неприятие Горьким марксизма»[227]. Для Горького романтизм представлял «ожидание чего-то нового»[228], и в этом смысле писатель не мог не принять трактовку марксизма, данную Богдановым[229], и его идею о «собирание человека», но в то же время он отвергал излишний рационализм своего друга-философа и считал необходимым создание светской религии. Парадоксально, но это был единственный способ соединить Ницше и его суровую критику современного общества с Марксом[230]. В этом смысле, образ мыслей Горький в полной мере отражал интеллектуальный кризис своего времени. Новая эпоха была царством анонимной массы, не контролировавшей больше смысл собственной жизни: в оригинальном синтезе идей «богостроительства» и коллективизма писатель предвидел возможность ухода от проблемы изоляции индивидуума в обществе, решение кризиса, мучившего современного человека. Уже во время путешествия в Соединенные Штаты (1906), как мы увидели, Горький назвал социализм будущей религией человечества.
Отталкиваясь от этого, писатель отвечал Алексинскому, который, возможно, критиковал идеи, изложенные в «Религии и социализме»: «Лунач[арский] не выводит социализм из
В 1908 году, когда у Луначарского вышел первый том «Религии и социализма», Горький опубликовал «Исповедь»[232]. Этот роман может в полной мере считаться иллюстрацией тезиса «богостроительства», и сам термин используется впервые именно в этом произведении: «Богостроитель – это суть народушко! Неисчислимый мировой народ! Великомученик великий, чем все, церковью прославленные, – сей бо еси бог, творяй чудеса! Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих!»[233].
Главный герой повести, подкидыш Матвей, вырос в крестьянской среде в очень скромных условиях, его поиск Бога проходит через несколько духовных этапов и, наконец, он обнаруживает его в народе. Именно тогда для него открывается истинная суть религии. Центральной сценой книги становится чудо, совершенное коллективной силой, по воле которой излечивается несчастная девушка-паралитик.
«Идут люди, как одно тело, плотно прижались друг к другу, взялись за руки и идут так быстро, как будто страшно далёк их путь, но готовы они сейчас же неустанно идти до конца его.
Душа моя дрожит великой дрожью непонятной тревоги; как молния, вспыхнуло в памяти великое слово Ионино:
«Богостроитель народ?!»
Рванулся я, опрокинулся встречу народу, бросился в него с горы и пошёл с ним […] Схватили меня, обняли […] Не было земли под ногами моими, и не было меня, и времени не было тогда, но только – радость, необъятная, как небеса […]»[234]
Сцена заканчивается чудесным исцелением девушки-паралитика.
Опыт коллективного мистического соучастия в чуде полностью меняет мировосприятие Матвея и подталкивает его к молитве бессмертному народу: