– Нет, не дал Бог понянчиться. Может, как-нибудь в другой жизни. Если удастся в этой грехи замолить.

Антон облизнул губы, понимающе покачал головой и тонкими трясущимися пальцами обхватил торчавшую из кармана ручку. Он накарябал что-то на клочке салфетки и протянул хозяину ресторана:

– Вот мой номе’г. Позвоните по нему че’гез па’гу дней, то’гько не поте’гяйте бумажку, — врач посмотрел на чек и вложил в счёт фиолетовую банкноту, – С’гачи не надо. Не по’гумайте, что это из жалости, ему у’ге испо’гнилось восемь. Вы ’гелаете нужное ’гело. ’Гайте и мне с’гелать что-то хо’гошее.

Хозяин осторожно поднял купюру и, стыдливо покосившись на гостя, осмотрел её на свет. Он наклонил голову и спрятал обе бумажки в кошелёк.

Врач и ребёнок доели и вышли. Неожиданный порыв ветра чуть не сбил малыша с ног. «А’гу’гатнее. Не упа’ги на ’гельсы», – господин Шульц обхватил большой шершавой ладонью его маленькую розовую ручку.

Октай не привык ходить в обуви, тем более такой тяжёлой. Он, неуклюже переставляя ноги, словно пингвинёнок, изо всех сил пытаясь насладиться красотой морозной ночи и огоньков, украшавших город перед рождественскими праздниками. Антон заметил, что, несмотря на усталость, мальчик жался к нему, не отходя ни на шаг. Он спотыкался и клевал носом, и врачу пришлось подсадить его на плечо. До них донеслась раскатистая трель звонка, и трамвай резко затормозил. Антон посадил Октая на сидение рядом с окном, но измученный долгим, полным впечатлений днём, ребёнок сполз вниз.

– Так красиво, – шепнул он сквозь сон, его губки были приоткрыты, – Так…спокойно. Холодно, но с Вами, на самом деле не так холодно. А даже хорошо.

– Да, – улыбнулся Антон. Из сбивчивой речи мальчика он мог понять только то, что для него сейчас действительно важно сказать, то что он пытается сказать, – Очень к’гасиво. Иди-’га ’го мне поближе.

Господин Шульц выдохнул и взял малыша на руки. Повернувшись к окну, он вдруг почувствовал, что на улице и впрямь красиво. Антон знал, что люди такое говорят, но сам никогда не мог осознать это слово. он забыл все свои размышления об отвратительности людей и мерзости бытия. Мир вдруг снова стал таким интересным, таким непонятным и цветным.

Антон прижал к себе задремавшего ребёнка и поцеловал его в макушку. Вдруг он резко выпрямился, тряхнул головой, поднял глаза и осознал, что за всей этой сценой заинтересованно наблюдали попутчики. Шульц обвёл их взглядом и усмехнулся.

Дома он переодел мальчика, уложил в постель и накрыл одеялом. Неохотно встав с кровати ребёнка, он пошёл к двери. Врач чувствовал, как с каждым шагом его наполняет решимость, с каждым шагом лицо становится всё решительнее и напряжённее. Он немного приглушил свет в комнате Октая и плотно закрыл дверь.

Он включил телефон и, смахнув оповещения о тридцати семи пропущенных звонках и пятидесяти четырёх сообщениях, сразу принялся за обзвон своей шайки-лейки. Не утруждая себя выслушиванием того, что они пытались сказать, он ждал, пока он дадут ему высказаться. «Если не отвалилите от хозяина пельменной на углу Вахольдерштрассе, 9, я прекращу отказывать вам услуги по стабильному зашиванию вашего зада».

Последний звонок был предназначен одному из университетских друзей и, по совместительству, полезнейшему из знакомых:

– Ну что, возьмёшься?.. Да, уже поджила, но не до конца…шесть-семь лет. Да, записал. Спасибо. И тебе… Нет, в этот раз не наличкой… Особый случай.

***

– Да не можем мы просто так взять и собственными руками лишить себя выгодного партнёрства. Даже для вас, доктор, понимаете? Уж извините, это наше окончательное решение, – твёрдо заявил Расул, правая рука того, о ком обычные люди не шёпотом говорили лишь раз в жизни.

Шёл уже двадцать третий час изнурительнейших суток и просто третий – довольно потных переговоров. Время летело, как гетера с шестнадцатого этажа.

— Нег’т, не понимаю. Не понимаю, почему общаюсь с Вами, а не с господином Бг’уно.

– А я говорил тебе. Сто раз тебе говорил, что этим всё кончится, – запричитал Отто. Он ударил кулаком по столу и закрыл лицо руками.

Болезненно поморщившись, Шульц потёр двумя пальцами свербящую переносицу. Голова раскалывалась, а синяки под глазами в пору было заклеивать пластырями, – Да, да… Знаю я, знаю, и что тепег’ь, умник хег’ов?