А привыкать было неимоверно трудно. Их привезли в Сахару в такое время года, когда солнце в полдень стоит над головой, пески и камни так накаляются, что даже те успевают остыть за ночь.
Лагерь Тольга был с трех сторон обнесен высокими глухими стенами. С четвертой, западной, стороны его ограждала колючая проволока. У ворот единственного прохода, сделанного в заграждении, день и ночь стояли часовые-негры.
Вокруг лагеря простирались унылые голые пески. Не на чем задержаться глазу. Днем, в жару, невольники пустыня сидели в тесных конурах в одном нательном белье, изнемогая от зноя. Покидать барак разрешалось только вечером, и то на очень короткое время.
Как-то — это случилось в начале сентября — пленники услышали среди бела дня громкие и тревожные крики часового. Попов и Томашин вылезли из барака и увидели, что часовой, покинув пост, бежит от ворот к караульному помещению.
— Что случилось? С чего это он задал стрекача? — промолвил Дмитрий.
— А кто их разберет, — отозвался Михаил.
Но скоро обоим стало понятно странное поведение часового. На лагерь стремительно надвигалось темное облако поднятого высоко над землей песку. Оно затмило солнце, росло и ширилось на глазах. И вдруг на друзей обрушился шквальный ветер, принялся сечь их раскаленным песком, проникал повсюду: под одежду, в уши, глаза, скрипел на зубах. Они поспешили в укрытие и, схватив, кому что попало под руку — кто рубашку, кто полотенце, — и поспешно закутали себе головы. А на дворе свирепствовал самум. С завыванием и свистом он все крушил на своем пути. Он поднимал с земли тонны песку, мусор, стебли сухой травы, и все это, покрутив и основательно перемолов в своих воронках и завихрениях, яростно швырял во все стороны.
Закончился самум коротким ливнем.
А на второй день русские невольники хоронили своего товарища — рядового Грибанова, скоропостижно скончавшегося от апоплексического удара. Гроб, сколоченный из деревянных ящиков, опустили в могилу, вырытую в полкилометре от лагеря. Могила была неглубокая, всего полметра — под верхним слоем песка оказался сплошной камень. Прежде, чем предать тело земле, пропели: «Вы жертвою пали…» Сверху на могилу насыпали небольшой песчаный холмик. Конвоиры молча наблюдали за ними.
С похорон Попов возвращался задумчивый и сумрачный. Через два-три дня никто не сможет найти могилы товарища. Пески пустыни не лежат на одном месте, они кочуют, движутся. И там, где сегодня холмик, завтра будет голое место, а послезавтра бархан. Из тридцати двух человек, прибывших в Тольгу, похоронили уже пятерых. И впервые за все годы пребывания за пределами родной земли Дмитрию стало жутко от мысли, что им не выбраться отсюда. Так же вот зароют в каменную яму и никто не будет знать, где ты похоронен…
Кто сеет шипы, тот не соберет винограда
День шел за днем. В конце декабря команду русских невольников из Тольги перевели в город Сук-Арас. Оттуда направили на работу сначала к одному владельцу виноградных плантаций, затем — к другому. И опять Попов и Томашин поливали, окучивали, рыхлили, удобряли… Изможденные от недоедания, почерневшие от жгучих лучей Сахары, они еле таскали ноги.
Они видели, что местные, коренные жители не меньше их страдают от французских колонизаторов. Арабы за гроши гнули спину с утра до вечера. И в жару, по раскаленной, как сковородка, земле, и в холодную, дождливую тору алжирцы-феллахи ходили босые. На них жалко было смотреть. За малейшую провинность нарядчики били их палками. А попробуй, заступись! И тебе попадет, и вдвойне — пострадавшему.
Наступила страда. Алжирцы с русскими на одном поле жали хозяйскую пшеницу. Среди жнецов у Михаила Томашина вызвал сострадание пожилой араб. Он был страшно худой — кожа да кости, и в каких-то жалких рубищах — почти совсем голый. Солнце нещадно жгло тело араба, а ему нечем было его прикрыть. Михаил сжалился над ним и отдал свое запасное белье. Это так обрадовало несчастного, что тот не знал, как отблагодарить Томашина. Прикладывая руку к сердцу, алжирец кланялся и что-то взволнованно говорил на своем языке.
— Ладно, носи на здоровье! — добродушно хлопнул его по плечу Томашин.
Этот дружеский жест и сам подарок вызвали у наблюдавших сцену арабов возгласы одобрения.
Арабы знали, что белые невольники сосланы в Алжир за отказ воевать, за неповиновение царским генералам, и сочувствовали русским солдатам. Но многие из них даже боялись мысли, чтобы самим подняться против французских хозяев и изгнать их из страны. Правда, некоторые алжирцы во время войны уклонялись от воинской повинности, уходили в горы, но это был очень пассивный протест. При всяком удобном случае и Томашин, и Попов старались растолковать им, почему они плохо и бедно живут и что надо делать, чтобы жизнь «стала лучше.
Именно в одну из таких бесед и произошел у Попова тот разговор с туарегом Ахметом, когда Дмитрий выразительным движением ноги показал, как ему следует поступить с хозяином. Погонщик верблюдов Ахмет не сразу понял, что советует русский. А потом, когда догадался, в чем дело, стал испуганно оглядываться по сторонам.
— Ну, и забили вам головы! — горячился Попов и снова принимался объяснять, что хозяину надо дать пинка, а землю его забрать в свои руки.
— А-ля-ля! А-ля-ля! — причитал Ахмет и растерянно хлопал себя по бедрам.