«Учу Ахмета, как выгнать хозяина, а сам тоже работаю на хозяина. Неладно получается», — размышлял вечером Дмитрий, укладываясь спать. Он легонько толкнул в бок задремавшего Михаила:
— Слышь, Миша, нужно что-то делать!
— Что? — встрепенулся тот.
— Надо как-то выбираться отсюда. Сколько же можно терпеть эту каторгу?
— Надо-то надо, а как?
В ту ночь они долго не спали, горячо шептали что-то друг другу. А через несколько дней управляющий имением вдруг завопил на всю плантацию. Он обнаружил кем-то вырубленные виноградные лозы. И не на шутку перепугался: «Эти варвары могут вырубить все, и тогда уж не жди поблажки от хозяина». Управляющий сразу же отказался от русских солдат, добился того, чтобы их отправили в другое место, подальше от его имения.
Прощаясь с Ахметом, с которым он уже успел по-настоящему подружиться, Дмитрий Попов, показывая на вырубленные лозы, растолковал ему новый смысл старой арабской пословицы:
— Кто сеет шипы, тот не соберет винограда!
От берегов Африки
Наконец-то пришел долгожданный день! В тот день Алжир был «полонен» русскими солдатами. То там, то тут в арабскую речь вплетались певучие русские слова, среди черно-агатовых глаз мелькали голубые, светло-серые…
Михаила Томашина и Дмитрия Попова снова разлучили. То машин ожидал отправки на родину, в казармах, расположенных на самом берегу Средиземного моря. К их команде еще должна была присоединиться большая партия из Мезон Карре. Настроение у всех было приподнятое. Коротая время, солдаты веселились, как могли. Откуда-то появились балалайка, гитара, и под их несложный дуэт начались танцы, зазвучали русские песни.
Приставленный для «поддержания порядка» взвод зуавов, оставив в гнездах пулеметы, толпился тут же, наблюдая за весельем русских. Зуавы разбегались по местам, как только кто-нибудь давал им знать, что идет офицер проверять посты. Офицер уходил — и они опять оставляли пулеметы.
28 августа 1920 года на судне «Австрия» непокоренные русские революционные солдаты отплыли от берегов колониального Алжира. В числе тысячи семисот человек находился и Томашин. Когда судно отчалило, Михаил заметил, как несколько солдат подошло к борту. Вывернув карманы, они выкидывали что-то в море.
— Ну его к черту! — воскликнул один из них.
«Хинин выбрасывают», — догадался Томашин. Он посмотрел на товарищей и словно впервые заметил, что у всех у них лица и белки глаз покрыты налетом желтизны. Это от хинина. По два раза в день принимали его, как средство, предостерегающее от тропической малярии. Но многим и это не помогло. Десятки, сотни русских солдат никогда уже не вернутся к родным очагам, не обнимут своих матерей, не приласкают ждущих их жен и детей. Они остались лежать под сиротливыми холмиками в песках Сахары, на равнинах Константины, на плантациях Телля.
Михаил вспомнил, как в Сук-Арасе, куда их перевели из Сахары на ремонт железнодорожных путей, они устанавливали с Дмитрием на собранные деньги скромный памятник пятидесяти умершим товарищам. При открытии его Дмитрий Попов сказал:
— Наши товарищи мечтали вернуться на родину, но подневольная каторжная работа и гнет довели их до того, что они преждевременно лишились жизни, умерли здесь, на чужой земле, вдали от отчизны. Будем вечно хранить о них память в наших сердцах!
И, глядя затуманенными глазами на удаляющееся побережье, Томашин снял с головы фуражку. Вслед за ним сняли головные уборы и другие. На палубе воцарилась тишина…
Дмитрия Попова перед отправкой на родину упрятали в Оранскую крепость: в наказание за то, что в Сук-Арасе он связался с группой местных социалистов, участвовал в их нелегальных собраниях и вел агитацию среди русских солдат и арабов. Колониальные власти настолько опасались горстки заключенных в крепости русских мятежников, что через каждые две недели полностью заменяли охрану, состоявшую из солдат-алжирцев.
Но на этом злоключения Попова не кончились.